В гюго 93 й год главные герои. Шедевр исторической прозы
Лично мне этот роман запомнился прежде всего яркими героями. Особенно хочется отметить отсутствие однобокости, которая так присуща романам о революциях (все республиканцы хорошие, а все монархисты плохие). Также в этом романе нет ненужной затянутости, которая характерна для других произведений Гюго. Я думаю, что этот роман и все другие романы Гюго должен прочитать каждый человек, считающий себя разносторонне развитым. Моя оценка 10 из 10!!!
Оценка: 10
Ведь читала же я Гюго и раньше. В строгом смысле слова реалистичной не назвала бы ни одну его книгу, но такого бреда даже от него не ждала.
Спойлер (раскрытие сюжета)
(Герой хочет отомстить человеку, который убил его брата, признаётся в своём намерении, а тот забалтывает его до такой степени, что он отбрасывает оружие, падает на колени, и клянётся в вечной верности. И, честно говоря, уже после этого эпизода надо было бросать книгу.)
Потом было весьма подробное описание неосознанного детства, пути ополоумевшей юродивой, у которой на весь мозг одна мысль – найти детишек, и подвига рационального и бессердечного главы реакции, который сначала приказывает убить детей, а потом, ставя под угрозу всё своё дело, лезет в пекло, что бы этих чумазых детей спасти. То есть в половине повествования разум отсутствует как таковой, а в другой половине, он настолько парадоксально абсурден, что считай, его нет и там. А что как не разум должен быть единственной силой и единственный смыслом книги, как и единственным отличием человека от животного?
А из того, что замечала за автором и раньше, и что расцвело в данной книге буйным цветом – так это любовь автора к лирическим отступлениям. Он может дать полсотни страниц описательного текста без единой привязки к героям, которые можно перелистнуть и ничего не потерять. Зачем? Ради информативности и создания атмосферы? Так вот: без привязки к конкретному художественному сюжету всё это нагромождение имён, названий, дат и фактов просто не осядут в голове (уже не говоря об их элементарной неуместности в данном жанре). Истинный мастер должен умерь вплетать подобные рассуждения в текст так, чтобы он не напрягал читателя, а становился частью истории и запоминался.
Хочется сравнивать. С «Тихим Доном» и нашей революцией. Очень похожа. Местами. А местами совсем нет. Теми местами, где у нас: революция это разброд и шатание в умах и душах, а у них – идейные до мозга костей распоследние крестьяне и нищие. И с Толстым тоже хочется сравнить. Потому что как и свой русский коллега, Гюго не стесняется открыто принимать чью-то сторону, осуждая оппонентов. И хотя и признаёт террор за обеими сторонами, в отношении своих считает его печальной необходимостью, а те же самые действия другой стороны объявляет варварским перегибом.
Оценка: 4
Оптимистическая иллюзия.
«Девяносто третий год» - это исторический роман, рассказывающий о переломе эпох. Произведение прославляет французский народ, сумевший восстать против монархического режима, против контрреволюционеров и тех, кто вмешивался в дела страны извне. В основе сюжета лежат большие трагедии маленьких людей, произошедшие в сложный период народовластия и кровавых расправ. Наверное, именно поэтому сопереживаешь всем героям, пытаешься найти подоплеку их действиям и, даже оправдываешь неприглядные деяния.
Как бы не пытался автор быть непредвзятым, чувствуется, что все его симпатии находятся на стороне революционеров, а вера в правильность их действий (действий, которые воспринимаются как догма), слепа и излишне оптимистична. Гюго подает события 1793-го года как исключительно героические и величественные, и делает это весьма ярко и драматично, строя все на контрастах. Так, он показывает политическую «продвинутость» городского населения и дремучую отсталость крестьянства; вырисовывает противостояние человечных героев революции и беспринципных врагов родины, закосневших представителей старого режима.
Автор предсказуем, сентиментален и романтичен, он полностью оправдывает жестокость революционного времени и, используя в качестве примеров поступки героев, осёдлывает свою излюбленную тему, - пытается осмыслить, что же превыше всего для человека – борьба за идеалы, исполнение долга или следование моральным ценностям. Гюго рьяно доказывает, что «добро должно быть с кулаками», что даже самое черствое сердце может пожертвовать всем ради доброго дела (спасение Лантенаком детей из пожара), что верность мечте проведет через все баррикады, а значит светлое будущее где-то не за горами. И эта утопичность не дает покоя…
Оценка: 8
Знаете, я не верю в то, что в мире существуют или существовали безусловные гении, от рождения до смерти превращавшие все, к чему они прикасались, в безупречные шедевры. Все мы люди, и вполне можем совершать ошибки в начале пути по неопытности или в конце его от усталости. Любой автор рано или поздно может ударится в самоповторы и перегнуть с некоторыми особенностями своих текстов, превратив достоинства в недостатки. Увы, но тут у нас похоже именно такой случай. «Девяносто третьего» лично у меня никак не выходит поставить в один ряд с другими большими произведениями автора. Здесь уже чувствуется явный перекос с мелодраматизмом и отстраненными описаниями и рассуждениями, а вот герои поданы куда проще и резче, чем обычно, и поэтому никто из них не занял места в вечности рядом с Квазимодо, Гуинпленом и Козеттой. Хотя, казалось бы, тема родной революции близка и понятна автору как ничто другое. Но нельзя без устали высекать из мрамора статуи с идеальными пропорциями, где-то резец мастера наконец должен был соскользнуть. Это все еще неплохое произведение, но оно куда слабее тех же «Человека» или «Собора».
Оценка: 7
Очень сильное, но неоднозначное в оценках произведение. Вроде бы Гюго выступает на стороне «синих», то есть республиканцев. Об этом говорит и его жизненный путь, и многочисленные ремарки по ходу произведения. Но всё же, несмотря на это, на страницах романа много эпизодов, в которых сомневаешься, так ли уж хороша эта республика и её идеалы?
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Особенно ярким таким эпизодом для меня стала сцена, в которой три маленьких ребёнка, «дети республиканского батальона», находясь в библиотеке, набрасываются на старинный фолиант - житие святого. И начинают его так зверзски уничтожать, что вспоминаются и хунвейбины и герои 451 градуса по Фаренгейту, да и простые быдловатые толпы фашистов, которые сжигают неугодные им книги. При этом это делают дети, от полутора до пяти лет. И потом этих-то детей, жертвуя собственной жизнью, спасает маркиз де Лантенак - последняя надежда монархии, без которого уже пиши пропало. И он жертвует и своей собственной жизнью и последней надеждой Франции восстановить монархию. И это ради этих чудовищных детей? Почему он это делает?
В советское время конечно же произведение воспринималось как явно революционное. Но сейчас всё уже не так однозначно...
Гюго этим своим произведение высказал свою точку зрения и на революцию 1789 и на 1848 и он полностью на стороне простого народа, «синих», республиканцев. Свои слова он вложил в уста командира республиканцев Говэна:
»...Вы хотите обязательной воинской повинности. Но против кого? Против других же людей. А я, я вообще не хочу никакой воинской повинности. Я хочу мира. Вы хотите помогать беднякам, а я хочу, чтобы нищета была уничтожена совсем. Вы хотите ввести пропорциональный налог. А я не хочу никаких налогов. Я хочу, чтобы общественные расходы были сведены к простейшим формам и оплачивались бы из избытка общественных средств.
Что же, по-твоему, надо для этого сделать?
Оценка: 9
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Шрифт:
100% +
Часть первая
В море
Книга первая
Содрейский лес
В последних числах мая 1793 года один из парижских батальонов, отправленных в Бретань под началом Сантерра, вел разведку в грозном Содрейском лесу близ Астилле. Около трехсот человек насчитывал теперь этот отряд, больше чем наполовину растаявший в горниле суровой войны. То было в дни, когда после боев под Аргонном, Жемапом и Вальми в первом парижском батальоне из шестисот волонтеров осталось всего двадцать семь человек, во втором – тридцать три и в третьем – пятьдесят семь человек. Памятная година героических битв.
Во всех батальонах, посланных из Парижа в Вандею, было девятьсот двенадцать человек. Каждому батальону придали по три орудия. Сформировали их в спешном порядке. 25 апреля, в бытность Гойе министром юстиции и Бушотта военным министром, секция Бон-Консейль предложила послать в Вандею несколько батальонов волонтеров; член Коммуны Любен сделал соответствующее представление; первого мая Сантерр уже мог направить к месту назначения двенадцать тысяч солдат, тридцать полевых орудий и батальон канониров. Эти батальоны, сформированные столь молниеносно, оказались столь удачно сформированными, что и поныне еще служат образцом при определении состава линейных рот; именно тогда впервые изменилось традиционное соотношение между числом солдат и числом унтер-офицеров.
Двадцать восьмого апреля Коммуна города Парижа дала своим волонтерам краткий наказ: «Ни пощады, ни снисхождения!» К концу мая из двенадцати тысяч человек, покинувших Париж, восемь тысяч пали в бою.
Батальон, углубившийся в Содрейский лес, готов был к любым неожиданностям. Продвигались не торопясь. Зорко смотрели по сторонам направо и налево, вперед и назад; недаром Клебер говорил: «У солдата и на затылке глаза есть». Шли уже давно. Сколько могло быть времени? День сейчас или ночь? Трудно сказать, ибо в здешних глухих чащах безраздельно господствует вечерняя мгла, и в Содрейском лесу вечно разлит полумрак.
Трагическую славу стяжал себе Содрейский лес. Здесь, среди лесных зарослей, в ноябре 1792 года свершилось первое злодеяние гражданской войны. Из гибельных дебрей Содрея вышел свирепый хромец Мускетон; длинный перечень убийств, совершенных в здешних трущобах, вызывает невольную дрожь. Нет на всем свете места страшнее. Углубляясь в лес, солдаты держались настороже. Все было в цветенье; приходилось пробираться сквозь трепещущую завесу ветвей, изливавших сладостную свежесть молодой листвы; солнечные лучи лишь местами пронизывали зеленую мглу; под ногой шпажник, касатик, полевые нарциссы, весенний шафран, безыменные цветочки – предвестники тепла словно шелковыми нитями и позументом расцвечивали пышный ковер трав, куда вплетался разнообразным узором мох: здесь он рассыпал свои звездочки, там извивался зелеными червячками. Солдаты шагали медленно в полном молчании, с опаской раздвигая кустарник. Над остриями штыков щебетали птицы.
В гуще Содрейского леса некогда, в мирные времена, устраивались ночные охоты на пернатых, ныне здесь шла охота на людей.
Стеной стояли березы, вязы и дубы; под ногами расстилалась ровная земля; густая трава и мох поглощали шум человеческих шагов; ни тропинки, а если и встречалась случайная тропка, то тут же пропадала; заросли остролиста, терновника, папоротника, шпалеры колючего стольника – и в десяти шагах невозможно разглядеть человека.
Пролетавшие иногда над шатром ветвей цапля или водяная курочка указывали на близость болота.
А люди шли. Шли навстречу неизвестности, со страхом и тревогой поджидая появления того, кого искали сами.
Время от времени попадались следы привала: выжженная земля, примятая трава, наспех сбитый из палок крест, груда окровавленных ветвей. Вот там готовили ужин, тут служили мессу, там перевязывали раненых. Но люди, побывавшие здесь, исчезли бесследно. Где они сейчас? Может быть, уже далеко? Может быть, совсем рядом, залегли в засаде с мушкетоном в руке? Лес словно вымер. Батальон двигался вперед с удвоенной осмотрительностью. Безлюдье – верный знак опасности. Не видно никого – тем больше оснований остерегаться. Недаром о Содрейском лесе ходила дурная слава.
В таких местах всегда возможна засада.
Тридцать гренадеров, посланные лазутчиками под командой сержанта, ушли далеко от основной части отряда. С ними отправилась и батальонная маркитантка. Маркитантки вообще охотно следуют за головным отрядом. Пусть на каждом шагу подстерегает опасность, зато чего только не насмотришься… Любопытство – одно из проявлений женской храбрости.
Вдруг солдаты маленького передового отряда почувствовали тот знакомый охотнику трепет, который предупреждает его о близости звериного логова. Будто слабое дуновение пронеслось по ветвям кустарника, и, казалось, что-то шевельнулось в листве. Идущие впереди подали знак остальным.
Офицеру не для чего командовать действиями лазутчика, когда выслеживание сочетается с поиском; то, что должно быть сделано, делается само собой.
В мгновение ока подозрительное место было окружено и замкнуто в кольцо вскинутых ружей: черную глубь чащи взяли на прицел со всех четырех сторон, и солдаты, держа палец на курке, не отрывая глаз от цели, ждали лишь команды сержанта.
Но маркитантка отважно заглянула под шатер ветвей, и, когда сержант уже готов был отдать команду «пли!», – раздался ее крик: «Стой!»
Она нырнула в кусты. Солдаты последовали за ней.
И впрямь там кто-то был.
В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; к ее обнаженной груди припал младенец, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей.
Это и была засада!
– Что вы здесь делаете? – воскликнула маркитантка.
Женщина молча подняла голову.
– Вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! – гневно воскликнула маркитантка. И она заключила: – Еще минута, и вас бы на месте убили!.. – Повернувшись к солдатам, она пояснила: – Это женщина!
– Будто сами не видим! – отозвался кто-то из гренадеров.
А маркитантка все не унималась:
– Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили, – надо ведь такую глупость придумать!
Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на свирепые физиономии.
Дети проснулись и захныкали.
– Мне есть хочется, – сказал один.
– Мне страшно, – сказал второй.
Лишь младенец продолжал спокойно сосать материнскую грудь.
К нему-то и обратилась маркитантка:
– Только ты один у нас молодец.
Мать онемела от ужаса.
– Да не бойтесь вы, – крикнул ей сержант, – мы из батальона Красный Колпак!
Женщина задрожала всем телом. Она робко взглянула на сержанта: на этом суровом лице выделялись лишь густые усы, густые брови и пылавшие, как уголья, глаза.
– Бывший батальон Красный Крест, – пояснила маркитантка.
– Ты кто такая, сударыня, будешь?
Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. С равнодушием дикарки она даже не потрудилась прикрыть голую грудь. На избитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.
– Видать, нищенка? – решил сержант.
В разговор снова вмешалась маркитантка, и хотя ее вопрос прозвучал по-солдатски грубо, в нем чувствовалась женская мягкость.
– Как звать-то?
Женщина невнятно пробормотала в ответ:
– Мишель Флешар.
А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.
– Сколько же нам времени? – спросила она.
Мать не поняла вопроса. Маркитантка повторила:
– Я спрашиваю: сколько ему?
– А, – ответила мать. – Полтора годика.
– Смотрите, какие мы взрослые! – воскликнула маркитантка. – Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.
Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели окончательно проснуться, смотрели вокруг с любопытством, забыв о недавнем испуге. Уж очень были пышны плюмажи у гренадеров.
– Ах, – вздохнула мать, – они совсем изголодались. – И добавила: – Молоко у меня пропало.
– Еды им сейчас дадут, – закричал сержант, – да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?
Женщина молча смотрела на сержанта.
– Ты что, не слышишь, что ли?
Она пробормотала:
– Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.
– Я тебя спрашиваю: каковы твои политические убеждения?
– Не знаю.
Но сержант не унимался:
– Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок расстреливают. Поняла? Потому отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?
Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов. Сержант повторил:
– Где твоя родина?
– Не знаю, – ответила женщина.
– Как так не знаешь? Не знаешь, откуда ты родом?
– Где родилась? Знаю.
– Ну, так и говори, где родилась.
Женщина ответила:
– На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.
Тут пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту замолк. Потом переспросил:
– Как ты сказала?
– Сискуаньяр.
– Так разве твой Сискуаньяр – родина?
– Да, это мой край.
И женщина, подумав с минуту, сказала:
– Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.
– Ну и что?
– Это ведь разные края.
– Но родина-то у нас одна! – закричал сержант.
Женщина упрямо повторила:
– Из Сискуаньяра мы.
– Ну, ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! – подхватил сержант. – Твоя семья оттуда?
– А что делают твои родные?
– Умерли все! У меня никого нет.
Сержант, видимо, любитель поговорить, продолжал допрос:
– У всех есть родные или были, черт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.
Женщина слушала оцепенев эти «или были», похожие более на звериное рычанье, чем на человеческую речь.
Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила по головке грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.
– Как зовут крошку? – спросила она. – По-моему, она у нас девица.
Мать ответила:
– Жоржетта.
– А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.
– Рене-Жан.
– А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди, какой щекастый.
– Гро-Алэн, – ответила мать.
– Хорошенькие детки, – заметила маркитантка, – посмотрите только, какие важные.
Но сержант не унимался:
– Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?
– Был дом.
– Где был?
– А почему ты дома не сидишь?
– Потому что его сожгли.
– Кто сжег?
– Не знаю. Война сожгла.
– Откуда ты идешь?
– Оттуда.
– А куда идешь?
– Не знаю.
– Говори толком. Кто ты?
– Не знаю.
– Не знаешь, кто ты?
– Да просто бежим мы, спасаемся.
– А какой партии ты сочувствуешь?
– Не знаю.
– Ты синяя? Белая? С кем ты?
– С детьми.
Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.
– А вот у меня детей нет, – вздохнула она. – Все некогда было.
Сержант снова приступил к допросу:
– А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?
– Флешары. Просто Флешары.
– Флешары – это Флешары, а Радубы – это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали, твои Флешары?
– Они пахари. Отец был калека и не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал сеньор, его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: «Хватит с него ста палок», – и мой отец с тех пор и стал калекой.
– Ну, а еще что?
– Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.
– Свекор мой контрабандой занимался – соль продавал. Король велел его повесить.
– А твой муж чем занимался?
– Сейчас воевал.
– За кого?
– За короля.
– А еще за кого?
– Конечно, за своего сеньора.
– А еще за кого?
– Конечно, за господина кюре.
– Чтобы вас всех громом порасшибало! – вдруг заорал один из гренадеров.
Женщина подскочила от страха.
– Видите ли, сударыня, мы парижане, – любезно пояснила маркитантка.
Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:
– О Господи Иисусе!
– Ну-ну, без суеверий! – прикрикнул сержант.
Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход ог страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое внутреннее чутье.
– Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, – четыре годочка, а младшему – три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать – знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантками зовут тех, кто разносит воду, когда кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Ну, доложу я вам, было дело! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его теперь называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, черт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января жарили ему каштаны, а он сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили «на доску», как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела. Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет… Послушайте меня, идите с нами, у нас в батальоне все славные ребята, будете маркитанткой номер второй, я вас живо делу научу. Нет ничего проще, – дадут тебе большую флягу и колокольчик, а ты расхаживай себе спокойно, ступай в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: «А ну, сынки, кому пить охота, а ну?» Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить вот всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, и синие и белые, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Нелепое это занятие – драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы по виду не судите, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой бы вышел. Не бойтесь ничего.
Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:
– Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу служанку звали Мари-Клод.
Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:
– Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?
– Да ведь честному человеку такие слова слушать – прямо нож в сердце, – оправдывался гренадер, – легче на месте помереть, чем этими самыми чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
Сержант скомандовал:
– В строю не разговаривать!
– Мы и так не разговариваем, сержант, – ответил гренадер, – да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!
– Гренадер, – оборвал его сержант, – мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.
Он снова повернулся к женщине:
– А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?
– Ничего не сталось, потому что его убили.
– Где убили?
– В лесу.
– Когда убили?
– Третьего дня.
– Кто убил?
– Не знаю.
– Не знаешь, кто твоего мужа убил?
– Нет, не знаю.
– Синие убили? Белые убили?
– Ружье убило.
– Третьего дня, говоришь?
– Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.
– А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?
– Пошла с детьми.
– Куда глаза глядят.
– Где спишь?
– На земле.
– Что ешь?
– Ничего.
Он скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.
– Совсем ничего?
– Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.
– Так. Выходит, что ничего.
Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, повторил: «Есть хочу».
Сержант вытащил из кармана краюху хлеба – свое дневное довольствие – и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.
– А себе не оставила, – проворчал сержант.
– Потому что не голодна, – сказал солдат.
– Потому что мать, – сказал сержант.
Мальчики перестали жевать.
– Пить хочу! – сказал один.
– Пить хочу! – сказал другой.
– А в этом чертовом лесу даже ручья нет! – воскликнул сержант.
Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.
Старший выпил и скорчил гримасу.
Младший выпил и сплюнул.
– А ведь какая вкусная, – сказала маркитантка.
– Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? – осведомился сержант.
– И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.
И она вытерла чарку.
Сержант снова приступил к делу:
– Значит, сударыня, спасаешься?
– Пришлось.
– Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
– Сперва я бежала, сколько хватило сил, потом пошла, а потом свалилась.
– Ох вы, бедняжка, – вздохнула маркитантка.
– Люди всё дерутся, – пробормотала женщина. – Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.
Сержант звучно ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
– Ну и гадина эта война, прах ее возьми!
Женщина продолжала:
– Прошлую ночь мы в дуплине спали.
– Все четверо?
– Все четверо.
– Спали, – повторил сержант, – стоя спали. – И он повернулся к солдатам: – Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.
– Спать в дупле, – повторила маркитантка, – и еще с тремя ребятишками!
– А когда малыши рев поднимали, – промолвил сержант, – вот прохожие, должно быть, дивились, никого вроде не видно, – стоит дерево и кричит: «Папа, мама».
– Слава Богу, сейчас хоть лето, – вздохнула женщина.
Она опустила долу покорный взгляд, и в глазах ее отразилось бесконечное удивление перед непостижимым бременем катастроф.
Солдаты молча стояли вокруг, ошеломленные зрелищем беды.
Вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество; война, с грозным рыком обложившая весь горизонт; голод, жажда, единственная пища – трава, единственный кров – небо!
Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную, мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.
Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.
– Товарищи, – громко произнес он, – из всего вышесказанного выходит, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.
– Да здравствует Республика! – прокричали гренадеры.
– Решено, – заключил сержант.
И он простер обе руки над матерью и детьми.
– Значит, – сказал он, – отныне это дети батальона Красный Колпак.
Маркитантка даже подпрыгнула от радости.
– Под одним колпаком три головки! – прокричала она.
– А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!
– Да здравствует Республика! – снова крикнули гренадеры.
Сержант повернулся к матери:
– Пойдемте, гражданка.
Гюго Виктор
Девяносто третий год
Виктор Гюго
Девяносто третий год
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
Перевод Н. М. Жарковой
Часть первая В МОРЕ
Книга первая СОДРЕЙСКИЙ ЛЕС
Содрейский лес 7
Книга вторая КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"
I. Англия и Франция -- в смешении 20
II. Корабль и пассажир, скрытые во мраке 23
III. Знать и простолюдины -- в смешении 25
IV. Tormentum belli 32
V. Vis et vir 35
VI. На чаше весов 40
VII. Поднявший парус, бросает жребий 43
IX. Некто спасается 51
X. Спасется ли? 53
Книга третья ГАЛЬМАЛО
I. Слово есть глагол 56
II. Мужицкая память стоит знаний полководца 61
Книга четвертая ТЕЛЬМАРШ
I. С вершины дюны 71
II. Aures habet et non audiet 74
III. Когда бывает полезен крупный шрифт 76
IV. Нищеброд 78
V. Подписано: "Говэн" 84
VI. Превратности гражданской войны 88
VII. Не миловать (девиз Коммуны), пощады не давать (девиз принцев) 93
Часть вторая В ПАРИЖЕ
Книга первая СИМУРДЭН
I. Улицы Парижа тех времен 101
II. Симурдэн 108
III. То, чего не смыли воды Стикса 115
Книга вторая КАБАЧОК НА ПАВЛИНЬЕЙ УЛИЦЕ
I. Минос, Эак и Радамант 118
II. Magna testantur voce per umbras 120
III. Содрогаются тайные струны 135
Книга третья КОНВЕНТ
I. Конвент 146
XIII. Марат за кулисами 171
Часть третья В ВАНДЕЕ
Книга первая ВАНДЕЯ
II. Люди 181
III. Сообщничество людей и лесов 183
IV. Их жизнь под землей 185
V. Их жизнь на войне 187
VI. Душа земли вселяется в человека 192
VII. Вандея прикончила Бретань 195
Книга вторая ТРОЕ ДЕТЕЙ
I. Plus quam civilia bella 197
II. Доль 204
III. Малые армии и большие битвы 210
IV. Во второй раз 217
V. Капля холодной воды 220
VI. Зажившая рана и кровоточащее сердце 222
VII. Два полюса истины 228
VIII. Dolorosa 234
IX. Провинциальная Бастилия
1. Ла Тург 237
2. Пролом 238
3. Каземат 239
4. Замок на мосту 240
5. Железная дверь 243
6. Библиотека 245
7. Чердак 245
X. Заложники 246
XI. По-древнему грозный 251
XII. Надежда на спасение 255
XIII. Что делает маркиз 257
XIV. Что делает Иманус 259
Книга третья КАЗНЬ СВЯТОГО ВАРФОЛОМЕЯ
Книга четвертая МАТЬ
I. Смерть везут 278
II. Смерть говорит 280
III. Крестьяне ропщут 284
IV. Ошибка 288
V. Vox in deserto 290
VI. Положение дел 292
VII. Переговоры 295
VIII. Речь и рык 299
IX. Титаны против гигантов 302
X. Радуб 306
XI. Обреченные 313
XII. Спаситель 316
XIII. Палач 318
XIV. Иманус тоже уходит 320
XV. О том, что не следует класть в один карман часы и ключ 323
Книга пятая In daemone deus
I. Найдены, но потеряны 327
II. От каменной двери до двери железной 334
III. В которой спящие дети просыпаются 336
Книга шестая ПОСЛЕ ПОБЕДЫ НАЧИНАЕТСЯ БИТВА
I. Лантенак в плену 341
II. Говэн размышляет 343
III. Плащ командира 355
Книга седьмая ФЕОДАЛИЗМ И РЕВОЛЮЦИЯ
I. Предок 358
П. Военнополевой суд 365
IV. На смену Симурдэну-судье -- Симурдэн-учитель 373
V. В темнице 375
VI. Тем временем солнце взошло 383
Комментарии А. И. Молока 393
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В МOPE
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Книга первая
СОДРЕЙСКИЙ ЛЕС
В последних числах мая 1793 года один из парижских батальонов, отправленных в Бретань под началом Сантерра, вел разведку в грозном Содрейском лесу близ Астилле. Около трехсот человек насчитывал теперь этот отряд, больше чем наполовину растаявший в горниле суровой войны. То было после боев под Аргонном, Жемапом и Вальми, когда в первом парижском батальоне из шестисот волонтеров осталось всего двадцать семь человек, во втором -- тридцать три и в третьем -- пятьдесят семь человек. Памятная година героических битв.
Во всех батальонах, посланных из Парижа в Вандею, было девятьсот двенадцать человек. Каждому батальону придали по три орудия. Сформировали их в спешном порядке. 25 апреля, в бытность Гойе министром юстиции и Бушотта военным министром, секция Бон-Консейль предложила послать в Вандею несколько батальонов волонтеров; член коммуны Любен сделал соответствующее представление; первого мая Сантерр уже мог направить к месту назначения двенадцать тысяч солдат, тридцать полевых орудий и батальон канониров. Построение этих батальонов, возникших молниеносно, оказалось столь разумным, что и посейчас еще служит образцом при определении состава линейных рот; именно тогда впервые изменилось традиционное соотношение между числом солдат и числом унтер-офицеров.
28 апреля Коммуна города Парижа дала своим волонтерам краткий наказ: "Ни пощады, ни снисхождения!" К концу мая из двенадцати тысяч человек, покинувших Париж, восемь тысяч пали в бою.
Батальон, углубившийся в Содрейский лес, готов был к любым неожиданностям. Продвигались не торопясь. Зорко смотрели по сторонам направо и налево, вперед и назад; недаром Клебер говорил: "У солдата и на затылке глаза есть". Шли уже давно. Сколько могло быть времени? День сейчас или ночь? Неизвестно, ибо в таких глухих чащах безраздельно господствует вечерняя мгла и в Содрейском лесу вечно разлит полумрак.
Трагическую славу стяжал себе Содрейский лес. Здесь, среди лесных зарослей, в ноябре 1792 года свершилось первое злодеяние гражданской войны. Из гибельных дебрей Содрея вышел свирепый хромец Мускетон; длинный список убийств, совершенных в здешних лесах и перелесках, вызывает невольную дрожь. Нет на всем свете места страшнее. Углубляясь в чащу, солдаты держались настороже. Все кругом было в цветенье; приходилось пробираться сквозь трепещущую завесу ветвей, изливавших сладостную свежесть молодой листвы; солнечные лучи с трудом пробивались сквозь зеленую мглу; под ногой шпажник, касатик, полевые нарциссы, весенний шафран, безыменные цветочки -предвестники тепла, словно шелковыми нитями и позументом расцвечивали пышный ковер трав, куда вплетался разнообразным узором мох; здесь он рассыпал свои звездочки, там извивался зелеными червячками. Солдаты шагали медленно в полном молчании, с опаской раздвигая кустарник. Над остриями штыков щебетали птицы.
В гуще Содрейского леса некогда, в мирные времена, устраивались охоты на пернатых, ныне здесь шла охота на людей.
Стеной стояли березы, вязы и дубы; под ногой расстилалась ровная земля; густая трава и мох поглощали шум человеческих шагов; ни тропинки, а если и встречалась случайная тропка, то тут же пропадала; заросли остролиста, терновника, папоротника, шпалеры колючего кустарника, и в десяти шагах невозможно разглядеть человека. Пролетавшая иногда над шатром ветвей цапля или водяная курочка указывали на близость болота.
Сочинение
Надо оценить всю атмосферу французской общественной жизни середины 70-х гг., чтобы понять, какое значение для французской литературы имело появление этого романа. Буржуазная реакция, напуганная Коммуной, организовала в эти годы такую вакханалию мракобесия и человеконенавистничества, с которой невозможно сравнить ни один из предыдущих периодов истории французской литературы. Историки, литераторы, публицисты буржуазной Франции состязались в оплевывании народа, в восхвалении всего самого реакционного из прошлого Франции, в издевательстве над святынями национальной историй страны - и прежде всего над революционными традициями французского народа.
В гнусной атмосфере торжества реакции, так беспощадно изображенного в книге замечательного сатирика Салтыкова-Щедрина «За рубежом», плодились школы и школки буржуазного декаданса, вместе с буржуазной прессой чернившие лучшие традиции французского искусства, французской мысли.
Одним из специальных объектов погрома, учиненного французской реакцией над французской культурой в середине 70-х гг., была французская революция 1789 г., точнее - ее якобинские традиции, якобинская диктатура. Напоминание о 1793-1794 гг. вновь вызвало у французской буржуазии приступ бешенства, так как, подобно передовым деятелям 1848 г., коммунары в своей прессе и выступлениях говорили французскому пароду о политике якобинцев и ее успехах.
И в ответ на эту кампанию клеветы и лжи, предпринятую против французского народа, против французской культуры, раздался голос Гюго - вышел в свет роман, названный так просто и сурово - «93-й год».
Самое важное в этом романе - это, прежде всего признание исторической закономерности революционного насилия, разрушающего старый обреченный исторический строй, истребляющего тех, кто пытается защитить этот отживший строй и задержать развитие своего народа, развитие истории. Никогда раньше, до 70-х гг., не говорил Гюго о революционном насилии так, как говорит он в романе «93-й год». Немало противоречий заключено и в этом романе, но ключ к пониманию изменяющегося отношения Гюго к революционному насилию лежит даже не в сцене последней беседы Говена и Симурдена, а в поведении нищего Тельмарша, столь напоминающего философа Урсуса. Тельмарш, простое любящее и кровоточащее сердце, человек, удалившийся от людей, ибо он не может помочь их страданиям - и не хочет видеть людей, чтобы не чувствовать своего бессилия, - спасает жизнь старому вандеискому волку, аристократу Лантенаку. Но, узнав, кому он спас жизнь, Тельмарш в первый раз раскаивается в своем великодушии; он понимает, что, думая совершить доброе дело, он совершил преступление против тех, кого так любит и жалеет, - против простых угнетенных людей своей родины.
Правомерность революционного насилия доказывается всей Картиной войны в Вандее. Это война передовых сил человечества против реакции, использующей обманутые его отсталые, темные французского крестьянства.
Лагерю реакции, поражение которого запечатлено в героических цепах штурма старого феодального гнезда - Турги - противопоставлен лагерь революции, карающий мятежников во имя Франции и будущего, лагерь беспощадный и человечный одновременно, беспощадный во имя человечности.
Никогда до «93-го года» писатель не поднимался до такого вдохновенного изображения народа, строящего новую жизнь, героически борющегося за будущее своей страны, побеждающего СИЛЫ старого мира. Картина крушения феодальной Франции, картина торжества народных масс, сносящих под корень устои феодализма, нарисованная в романе, проникнута огромным оптимизмом.
Каков же характер гиперболы Гюго? Почему она вырастает именно па этом этапе его творчества, совпадая по времени с его публицистикой, с его внимательным изучением освободительной борьбы, идущей во всем мире? Этот гиперболизм - не субъективное качество эстетики Гюго, а попытка отразить титанические силы народа, разбуженные к борьбе событиями 40-х гг., попытка выразить веру в колоссальную мощь этих сил, необычную для буржуазного представления о действительности. Перед такими подвигами людей из народа в недоумении и страхе останавливались буржуазные писатели - и либо молчали об этих подвигах, либо клеветали на героев.
В большом цикле стихотворений «Легенды веков» Гюго стремился опоэтизировать великие события прошлого, навсегда запомнившиеся человечеству. В своих романах 60-х гг. он запечатлел творимую легенду XIX в. героизм народных масс, поднимающихся против классов эксплуататоров. В героике романтических гипербол иногда терялись драгоценные реальные черты современности, нарушалось правдоподобие типических обстоятельств. Но у романтических образов Гюго была и своя большая сила плаката, обращенная к читателю, который улавливал в этих гиперболах резко намеченные контуры идей справедливости, демократизма, противопоставленных отвратительным порокам буржуазного общества.
