Былое и думы смерть александра 1. План: История создания «Былого и дум. Герцен с детьми

Год написания:

1852

Время прочтения:

Описание произведения:

Былое и думы - это автобиографическая книга, по сути мемуарная хроника Александра Герцена, написанная в период 1852-1868 годов. Книгу Герцен посвятил Огарёву.

В основном отдельные главы книги Былое и думы Герцен писал в 1852-1855 годы, но почти до конца жизни он вносил те или иные исправления, что-то дописывал и пересматривал. Первые главы книги Былое и думы имели высокий успех, а предшествием написанию книги послужили тыжелые события в жизни Александра Герцена, поскольку в то время разрушились его революционные взгляды, а также развалился семейный очаг.

Представляем вашему вниманию краткое содержание книги Былое и думы.

Книга Герцена начинается с рассказов его няньки о мытарствах семьи Герцена в Москве 1812 г., занятой французами (сам А. И. тогда - маленький ребенок); кончается европейскими впечатлениями 1865–1868 гг. Собственно, воспоминаниями в точном смысле слова «Былое и думы» назвать нельзя: последовательное повествование находим, кажется, только в первых пяти частях из восьми (до переезда в Лондон в 1852 г.); дальше - ряд очерков, публицистических статей, расположенных, правда, в хронологическом порядке. Некоторые главы «Былого и дум» первоначально печатались как самостоятельные веши («Западные арабески», «Роберт Оуэн»). Сам Герцен сравнивал «Былое и думы» с домом, который постоянно достраивается: с «совокупностью пристроек, надстроек, флигелей».

Часть первая - «Детская и университет (1812–1834)» - описывает по преимуществу жизнь в доме отца - умного ипохондрика, который кажется сыну (как и дядя, как и друзья молодости отца - напр., О. А. Жеребцова) типичным порождением XVIII в.

События 14 декабря 1825 г. оказали чрезвычайное воздействие на воображение мальчика. В 1827 г. Герцен знакомится со своим дальним родственником Н. Огаревым - будущим поэтом, очень любимым русскими читателями в 1840 - 1860-х; с ним вместе Герцен будет потом вести русскую типографию в Лондоне. Оба мальчика очень любят Шиллера; помимо прочего, их быстро сближает и это; мальчики смотрят на свою дружбу как на союз политических заговорщиков, и однажды вечером на Воробьевых горах, «обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать <…> жизнью на избранную <…> борьбу». Свои радикальные политические взгляды Герцен продолжает проповедовать и повзрослев - студентом физико-математического отделения Московского университета.

Часть вторая - «Тюрьма и ссылка» (1834–1838)»: по сфабрикованному делу об оскорблении его величества Герцен, Огарев и другие из их университетского кружка арестованы и сосланы; Герцен в Вятке служит в канцелярии губернского правления, отвечая за статистический отдел; в соответствующих главах «Былого и дум» собрана целая коллекция печально-анекдотических случаев из истории управления губернией.

Здесь же очень выразительно описывается А. Л. Витберг, с которым Герцен познакомился в ссылке, и его талантливый и фантастический проект храма в память о 1812 г. на Воробьевых горах.

В 1838 г. Герцена переводят во Владимир.

Часть третья - «Владимир-на-Клязьме» (1838–1839)» - романтическая история любви Герцена и Натальи Александровны Захарьиной, незаконной дочери дяди Герцена, воспитывавшейся у полубезумной и злобной тетки. Родственники не дают согласия на их брак; в 1838 г. Герцен приезжает в Москву, куда ему запрещен въезд, увозит невесту и венчается тайно.

В части четвертой - «Москва, Петербург и Новгород» (1840–1847)» описывается московская интеллектуальная атмосфера эпохи. Вернувшиеся из ссылки Герцен и Огарев сблизились с молодыми гегельянцами - кружком Станкевича (прежде всего - с Белинским и Бакуниным). В главе «Не наши» (о Хомякове, Киреевских, К. Аксакове, Чаадаеве) Герцен говорит прежде всего о том, что сближало западников и славянофилов в 40-е гг. (далее следуют объяснения, почему славянофильство нельзя смешивать с официальным национализмом, и рассуждения о русской общине и социализме).

В 1846 г. по идеологическим причинам происходит отдаление Огарева и Герцена от многих, в первую очередь от Грановского (личная ссора между Грановским и Герценом из-за того, что один верил, а другой не верил в бессмертие души, - очень характерная черта эпохи); после этого Герцен и решает уехать из России.

Часть пятая («Париж - Италия - Париж (1847–1852): Перед революцией и после нее») рассказывает о первых годах, проведенных Герценом в Европе: о первом дне русского, наконец очутившегося в Париже, городе, где создавалось многое из того, что он на родине читал с такой жадностью: «Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и rue de la Paix»; о национально-освободительном движении в Риме, о «Молодой Италии», о февральской революции 1848 г. во Франции (все это описано достаточно кратко: Герцен отсылает читателя к своим «Письмам из Франции и Италии»), об эмиграции в Париже - преимущественно польской, с ее мистическим мессианским, католическим пафосом (между прочим, о Мицкевиче), об Июньских днях, о своем бегстве в Швейцарию и проч.

Уже в пятой части последовательное изложение событий прерывается самостоятельными очерками и статьями. В интермедии «Западные арабески» Герцен - явно под впечатлением от режима Наполеона III - с отчаянием говорит о гибели западной цивилизации, такой дорогой для каждого русского социалиста или либерала. Европу губит завладевшее всем мещанство с его культом материального благополучия: душа убывает. (Эта тема становится лейтмотивом «Былого и дум»: см., напр, гл. «Джон-Стюарт Милль и его книга «On Liberty» в шестой части.) Единственный выход Герцен видит в идее социального государства.

В главах о Прудоне Герцен пишет и о впечатлениях знакомства (неожиданная мягкость Прудона в личном общении), и о его книге «О справедливости в церкви и в революции». Герцен не соглашается с Прудоном, который приносит в жертву человеческую личность «богу бесчеловечному» справедливого государства; с такими моделями социального государства - у идеологов революции 1891 г. вроде Ба-бефа или у русских шестидесятников - Герцен спорит постоянно, сближая таких революционеров с Аракчеевым (см., напр., гл. «Роберт Оуэн» в части шестой).

Особенно неприемлемо для Герцена отношение Прудона к женщине - собственническое отношение французского крестьянина; о таких сложных и мучительных вещах, как измена и ревность, Прудон судит слишком примитивно. По тону Герцена ясно, что эта тема для него близкая и болезненная.

Завершает пятую часть драматическая история семьи Герцена в последние годы жизни Натальи Александровны: эта часть «Былого и дум» была опубликована через много лет после смерти описанных в ней лиц.

Июньские события 1848 г. в Париже (кровавый разгром восстания и воцарение Наполеона III), а потом тяжелая болезнь маленькой дочери роковым образом подействовали на впечатлительную Наталью Александровну, вообще склонную к приступам депрессии. Нервы ее напряжены, и она, как можно понять из сдержанного рассказа Герцена, вступает в слишком близкие отношения с Гервегом (известным немецким поэтом и социалистом, самым близким тогда другом Герцена), тронутая жалобами на одиночество его непонятой души. Наталья Александровна продолжает любить мужа, сложившееся положение вещей мучает ее, и она, поняв наконец необходимость выбора, объясняется с мужем; Герцен выражает готовность развестись, если на то будет ее воля; но Наталья Александровна остается с мужем и порывает с Гервегом. (Здесь Герцен в сатирических красках рисует семейную жизнь Гервега, его жену Эмму - дочь банкира, на которой женились из-за ее денег, восторженную немку, навязчиво опекающую гениального, по ее мнению, мужа. Эмма якобы требовала, чтобы Герцен пожертвовал своим семейным счастьем ради спокойствия Гервега.)

После примирения Герцены проводят несколько счастливых месяцев в Италии. В 1851 г. - в кораблекрушении погибают мать Герцена и маленький сын Коля. Между тем Гервег, не желая смириться со своим поражением, преследует Герценов жалобами, грозит убить их или покончить с собой и, наконец, оповещает о случившемся общих знакомых. За Герцена заступаются друзья; следуют неприятные сцены с припоминанием старых денежных долгов, с рукоприкладством, публикациями в периодике и проч. Всего этого Наталья Александровна перенести не может и умирает в 1852 г. после очередных родов (видимо, от чахотки).

Пятая часть заканчивается разделом «Русские тени» - очерками о русских эмигрантах, с которыми Герцен тогда много общался. Н. И. Сазонов, товарищ Герцена по университету, много и несколько бестолково скитавшийся по Европе, увлекавшийся политическими прожектами до того, что в грош не ставил слишком «литературную» деятельность Белинского, например, для Герцена этот Сазонов - тип тогдашнего русского человека, зазря сгубившего «бездну сил», не востребованных Россией. И здесь же, вспоминая о сверстниках, Герцен перед лицом заносчивого нового поколения - «шестидесятников» - «требует признания и справедливости» для этих людей, которые «жертвовали всем, <…> что им предлагала традиционная жизнь, <…> из-за своих убеждений <…> Таких людей нельзя просто сдать в архив…». А. В. Энгельсон для Герцена - человек поколения петрашевцев со свойственным ему «болезненным надломом», «безмерным самолюбием», развившимся под действием «дрянных и мелких» людей, которые составляли тогда большинство, со «страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения» - и притом с плачевной бесплодностью и неспособностью к упорной работе, раздражительностью и даже жестокостью.

После смерти жены Герцен переезжает в Англию: после того как Гервег сделал семейную драму Герцена достоянием молвы, Герцену нужно было, чтобы третейский суд европейской демократии разобрался в его отношениях с Гервегом и признал правоту Герцена. Но успокоение Герцен нашел не в таком «суде» (его и не было), а в работе: он «принялся <…> за «Былое и думы» и за устройство русской типографии».

Автор пишет о благотворном одиночестве в его тогдашней лондонской жизни («одиноко бродя по Лондону, по его каменным просекам, <…> не видя иной раз ни на шаг вперед от сплошного опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я много прожил»); это было одиночество среди толпы: Англия, гордящаяся своим «правом убежища», была тогда наполнена эмигрантами; о них преимущественно и рассказывает часть шестая («Англия (1852–1864)»).

От вождей европейского социалистического и национально-освободительного движения, с которыми Герцен был знаком, с некоторыми - близко (гл. «Горные вершины» - о Маццини, Ледрю-Роллене, Кошуте и др.; гл. «Camicia rossa» <«Красная рубашка»> о том, как Англия принимала у себя Гарибальди - об общенародном восторге и интригах правительства, не желавшего ссориться с Францией), - до шпионов, уголовников, выпрашивающих пособие под маркой политических изгнанников (гл. «Лондонская вольница пятидесятых годов»). Убежденный в существовании национального характера, Герцен посвящает отдельные очерки эмиграции разных национальностей («Польские выходцы», «Немцы в эмиграции» (здесь см., в частности, характеристику Маркса и «марксидов» - «серной шайки»; их Герцен считал людьми очень непорядочными, способными на все для уничтожения политического соперника; Маркс платил Герцену тем же). Герцену было особенно любопытно наблюдать, как национальные характеры проявляются в столкновении друг с другом (см. юмористическое описание того, как дело французов дуэлянтов рассматривалось в английском суде - гл. «Два процесса»).

Часть седьмая посвящена собственно русской эмиграции (см., напр., отдельные очерки о М. Бакунине и В. Печерине), истории вольной русской типографии и «Колокола» (1858–1862). Автор начинает с того, что описывает неожиданный визит к нему какого-то полковника, человека, судя по всему, невежественного и вовсе нелиберального, но считающего обязанностью явиться к Герцену как к начальству: «я тотчас почувствовал себя генералом». Первая гл. - «Апогей и перигей»: огромная популярность и влияние «Колокола» в России проходят после известных московских пожаров и в особенности после того, как Герцен осмелился печатно поддержать поляков во время их восстания 1862 г.

Часть восьмая (1865–1868) не имеет названия и общей темы (недаром первая ее глава - «Без связи»); здесь описываются впечатления, которые произвели на автора в конце 60-х гг. разные страны Европы, причем Европа по-прежнему видится Герцену как царство мертвых (см. главу о Венеции и о «пророках» - «Даниилах», обличающих императорскую Францию, между прочим, о П. Леру); недаром целая глава - «С того света» - посвящена старикам, некогда удачливым и известным людям. Единственным местом в Европе, где можно еще жить, Герцену кажется Швейцария.

Завершают «Былое и думы» «Старые письма» (тексты писем к Герцену от Н. Полевого, Белинского, Грановского, Чаадаева, Прудона, Карлейля). В предисловии к ним Герцен противопоставляет письма - «книге»: в письмах прошлое «не давит всей силой, какдавит в книге. Случайное содержание писем, их легкая непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим». Так понятые письма похожи и на всю книгу воспоминаний Герцена, где он рядом с суждениями о европейской цивилизации попытался сберечь и то самое «случайное» и «будничное». Как сказано в XXIV гл. пятой части, «что же, вообще, письма, как не записки о коротком времени?».

Вы прочитали краткое содержание книги Былое и думы. Предлагаем вам также посетить раздел Краткие содержания , чтобы ознакомиться с изложениями других популярных писателей.

Обращаем ваше внимание, что краткое содержание книги Былое и думы не отражает полной картины событий и характеристику персонажей. Рекомендуем вам к прочтению полную версию произведения.

50. Былое и думы.

«Былое и думы».

Проблема метода и жанра

В самом начале своей литературной деятельности, в письме к друзьям (И. Сазонову и Н. Кетчеру), Герцен поставил вопрос, волновавший его не только теоретически, но и как вопрос реальной литературной практики: «Можно ли в форме повести перемешать науку, карикатуру, философию, религию, жизнь реальную?» Уже в произведениях 30 - 40-х годов заметно, как настойчиво Герцен ищет литературную форму, способную соединить «мысли» и «сцены», реальность идеи и художе­ственный вымысел. Это как бы своеобразная борьба, которую ведет Герцен с канонизирующейся тогда в русской литературе повестью и возникающим романом. Русский роман эпохи его расцвета (60-е годы) почти не произвел впечатления на Герцена. Почему? Он не давал той свободы выражения личности самого автора , условия, давшего толчок развитию литературного таланта Герцена. В «Письмах к буду­щему другу» Герцен резко противопоставлял роман и мемуарную лите­ратуру, сравнивая художественные возможности романа со слепком жизни, в котором «может быть изваяно все, что знал анатом, но нет того, чего он не знал, нет дремлющих в естественном равнодушии, но готовых проснуться ответов...». Даже очень совершенному с эсте­тической точки зрения роману Герцен предпочитает безыскусственность мемуаров. Записки и мемуары, с его точки зрения, превосходят создания художественной фантазии подлинностью и документальностью. Даже некоторая тенденциозность, субъективизм мемуаров рассматри­ваются Герценом как безусловное достоинство, которое с головой вы­дает мемуариста и позволяет судить о психологии и предрассудках той среды, к которой он принадлежит. Гораздо ближе Герцену эстетические критерии, согласно которым были созданы «Евгений Онегин» и «Мер­твые души» - произведения, свободные от жанрового канона. Герцену импонировали многочисленные свободные отступления от эпического сюжета, «болтовня» по разным поводам, незавершенность, прерванность повествования, проявившаяся и в том, и в другом произведении в отсутствии непременной развязки.

Своеобразие Герцена-писателя, черты которого выразились в его произведениях 40-х годов, сложились в определенную систему в «Бы­лом и думах». Здесь в высшей степени выразилось стремление Герце­на соединить художественное и публицистическое начала, логика художественной и научной оценки действительности.

Для понимания творческого метода «Былого и дум» очень важно представлять характер связи личности и биографии Герцена с его про­изведением. Эта связь определяет художественную методологию и ли­тературный стиль Герцена. В своем публицистическом наследии Герцен всегда - названный или едва скрытый, но без большого труда обнару­живаемый участник жизни, о которой идет речь. В «Былом и думах» личность Герцена, прожитая им жизнь, его философские, политические и этические взгляды являются и предметом и объектом повествования. Вместе с тем необходимо отметить, что собственно историческое содер­жание «Былого и дум» исключительно широко. Записки Герцена охва­тывают жизнь России и русского народа на протяжении полувека - от Отечественной войны 1812 г. до падения крепостного права в 1861 г. и европейскую жизнь от эпохи Французской революции 1848 г. до кану­на Парижской коммуны 1870 г.

Герцен назвал свое произведение исповедью, подведением жизнен­ных итогов. На самом деле «Былое и думы» были не только исповедью, эта книга стала формой проявления активной общественной и полити­ческой позиции ее автора. В заглавии книги - «Былое и думы» отра­зились порой мучительные поиски Герценом идеала разумного и справедливого социального устройства, определившие основной пафос мемуаров.

Произведением, предваряющим появление «Былого и дум» в жан­ровом отношении, стали «Письма из Франции и Италии» (1847- 1852). Здесь впервые Герцен представляет читателю жизнь, увиденную во всех подробностях мелочей, хаосе событий, в том их обличье, в котором они предстали в тот момент, когда были увидены автором. Здесь еще нет позднее отобранного и осмысленного материала, случайное не отделено от главного, но уже проступает главное в жанровом отноше­нии качество - ярко выраженное исповедальное, мемуарное начало.

Исповедь в «Былом и думах» - центр произведения, соединяющий разнородный материал воспоминаний в единое целое. А поскольку ис­поведь не мыслилась автором как нечто сугубо личное, а была формой проявления духовного роста его поколения, то и воспоминания, думы , отобранные, восстановленные и остановленные авторской волей, со­ставили основу произведения. «“Былое и думы”, - отмечал Герцен, - не были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. От­того на них остался оттенок своего времени и разных настроений, - мне бы не хотелось стереть его».

В процессе работы над книгой менялся, а не только уточнялся, жанр произведения. Во вступлении к последним частям Герцен обосновывал структурные перемены, настаивал на принципиальной «отрывочности» повествования. «Спаять их в одно, - писал Герцен, - я никак не мог. Восполняя промежутки, очень легко дать всему другой фон и другое освещение - тогдашняя истина пропадет...» Это был отказ от вся­кого сюжетного и хронологического повествования.

Автобиографического в последних частях «Былого и дум» немно­го. Исключение составляет исповедь «кружения сердца», та трагичес­кая история, из которой и вырос замысел книги. Глава «Рассказ о семейной драме» подводит черту под автобиографическим материалом мемуаров. Эта часть «Былого и дум» наиболее близка к беллетристи­ке: не только потому, что материал субъективно обработан, многое не­договорено, но и потому, что чувствуется работа над композиционной выстроенностью сюжета, системой образов, прорисовкой фона драмы.

Теоретическое дополнение к главе о Прудоне (часть пятая, раздел «Западные арабески. Тетрадь вторая») называется «Раздумье по поводу затронутых вопросов». Казалось бы, оно имеет прямое отношение к воззрениям Прудона, однако мысли, высказанные в «Раздумье», допол­няют и углубляют «Рассказ о семейной драме», хотя композиционно предшествуют «Рассказу». Философское раздумье и художественный рассказ , идущие друг за другом, позволяют говорить о сохранении ис­поведального начала в качестве организующего центра повествования, но уже иначе восстанавливающего разорванные части целого.

Важную сторону «Былого и дум» составляют многочисленные об­разы людей, встреченных мемуаристом на своем жизненном пути. Эти люди принадлежали к разным социальным сословиям (лиссабонский квартальный и Наполеон III), разным сферам жизни (Роберт Оуэн и Наталья Герцен), очерчены бегло или достаточно подробно, как, напри­мер, Муравьев-ВеШатель в заметке «Портрет Муравьева» или знаме­нитый философ в философско-публицистическом трактате «Роберт Оуэн».

Особенно внимателен и осторожен Герцен в создании образов бегунов и скитальцев, без которых судьба России 40-60-х годов была бы неполной. Это образы Печорина, Сазонова, Энгельсона, Кельсиева.

Герцен далек от стремления судить этих людей за их ошибки: он пока­зывает, что все многообразие поисков истины вливается в единый по­ток истории. Менее всего эти рассказы о людях напоминают биографии: биографические подробности нужны Герцену лишь затем, чтобы выра­зить суть личности, чаще всего они необходимы тогда, когда характе­ризуют человека как представителя определенного времени, определенного поколения.

Русские скитальцы в столкновении с западным миром - одна из самых трагических сквозных тем «Былого и дум», тесно связанная с антитезой «Восток^Запад». Это своеобразные вариации глубоко лич­ной темы русского скитальца, тоскующего по родине, ищущего гармо­нию бытия. Бесспорно, что Запад воплотился в книге Герцена фрагментарнее и обобщеннее, чем русская жизнь, вырастающая в «Бы­лом и думах» из многочисленных экскурсов в историю XVIII в., расска­занная обстоятельно и широко. Сравнивая Россию и Запад, Герцен приходит к выводу о существовании особого исторического пути Рос­сии, «прорастающего» из хаотичного, смятенного ее движения.

Герцен видел единственное оправдание своей эмиграции в том, что с другого берега мог говорить свободно, обращаясь куму и совести сво­их соотечественников. «Открытая, вольная речь - великое дело; без вольной речи нет вольного человека», - писал Герцен. Он никогда не мыслил себя в отрыве от русской культуры, русской литературы.

Концепцию истории русской литературы Герцен изложил в книге «О развитии революционных идей в России» (1851). Эта работа более чем наполовину представляет собой очерк литературы нового време­ни. В русских писателях, по мнению Герцена, отразился русский наци­ональный тип со всеми своими разнообразными возможностями. Литература, по мнению Герцена, - зеркало русской общественной жизни. Он рассматривает творчество Фонвизина как выражение про­светительских тенденций первого периода новой русской истории; в произведениях Грибоедова, Рылеева и Пушкина он видит выражение вольнолюбия декабристской поры: творчество Чаадаева, Лермонтова, Гоголя и Белинского характеризует как критику, направленную против николаевской реакции. Герцен, суммируя свои выводы, писал: «У народа, лишенного общественной свободы, литература - единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возму­щения и своей совести».

Стиль 1ерцена-художника и публициста оказал большое влияние на творчество русских писателей. Его стилистически меткие афоризмы: «патриотическая моровая язва», «опыты идолопоклонства», «добрые квартальные прав человеческих» и т.п. - во многом предвосхитили ра­боту Салтыкова-Щедрина над созданием «эзопова языка» сатиры. В «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского вошел образ «мясника Рубенса», «Колумба без Америки» встречаем в «Идиоте» и «Бесах», «равенство рабства» в «Бесах» и поздней публицистике До­стоевского.

Художественная мысль Л. Толстого, И. Тургенева, Ф. Достоевского формировалась и оттачивалась в соприкосновении с бесконечно раз­нообразным миром публицистики Герцена. Русскими писателями в пол­ной мере было оценено его стилистическое, жанровое новаторство. Бесспорным оказалось и влияние Герцена на развитие не только пуб­лицистики и мемуарной литературы, но и на искусство романа, к идей­ным и художественным возможностям которого он относился довольно скептически. «Записки из Мертвого дома» Достоевского говорят об интенсивном освоении писателем ведущих положений философии Герцена, в романе Тургенева «Дым» разрабатывается герценовский тип «скитальца», поэтика романа-эпопеи «Жизнь Клима Самгина» Горь­кого развивает художественные традиции философско-публицистичес­кой прозы Герцена.

«Былое и думы» трудно отнести к какому‑то определенному жанру. «Мемуарная эпопея» – это современное название, характеризующее только две жанровые особенности герценовской книги: во‑первых, ее определенно мемуарный характер, т. е. воспроизведение в ней вполне конкретных исторических фактов, событий и участвующих в них реальных исторических лиц, а во‑вторых, сам грандиозный охват изображаемого как во времени (от 1812 г. до второй половины 1860‑х годов), так и в пространстве (русская жизнь и жизнь европейская – французская, английская, швейцарская, итальянская и, косвенно, других европейских стран). Вместе с тем единство книги создается за счет единства сознательно субъективной авторской интонации, которая словно растворяет в себе все объективные факты, прихотливо преломляя их и нередко связывая между собой по случайной, личной, значимой лишь для автора ассоциации. Отсюда изобилие в книге как бы пересекающих основное повествование интимно лирических признаний и публицистически острых рассуждений на политические, философские, историософские и иные темы. Подчеркивая индивидуальную неповторимость своего личного, частно‑человеческого взгляда на вещи, Герцен в одном из предисловий писал о том, что «Былое и думы» «не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге». В другом предисловии он указывает на то, что его книга «не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались там‑сям схваченные воспоминания из Былого, там‑сям остановленные мысли из Дум». «Былое и думы» – это исповедь на фоне Истории. В этом отношении образцом для Герцена во многом были «Исповедь» Ж. Ж. Руссо и, в еще большей мере, «Поэзия и Правда» И. В. Гете – автобиографическое повествование, в котором жизнь личности, повествующей о своем духовном становлении, рассматривается на гораздо более широком, чем у Руссо, историческом фоне.

Погруженность автобиографического героя Герцена в Историю, его связь с ней отчетливо видны уже в первой части книги «Детская и университет (1812–1834)», которую уместно сопоставить с двумя другими классическими автобиографическими повествованиями о детстве, отрочестве и юности, появившимися в русской литературе приблизительно в то же время, в середине 1850‑х годов, – автобиографической трилогией Л. Н. Толстого и повестью С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова внука». Во всех трех произведениях изображается детство дворянского мальчика, утонченного, чувствительного, озабоченного нравственными вопросами, остро реагирующего на житейскую фальшь, ложь и несправедливость. Однако мир чувств и переживаний маленьких героев Толстого и Аксакова – это камерный, замкнутый мир, ограниченный семьей и близкими людьми, мир, который как будто изолирован от Истории, в котором не бушуют исторические вихри. В отличие от них герою Герцена тесно в семейном мире, который он с раннего детства ощущает подавляющим, если не деспотическим, и спасение от которого пытается найти на стороне, за его пределами – там, где вершится История, взрывающая устоявшийся, налаженный быт и взывающая к его радикальному реформированию и преобразованию. Если герои Толстого и Аксакова – мальчики‑созерцатели, всего лишь заинтересованно наблюдающие за тем, что происходит с ними и вокруг них, то герой Герцена – маленький бунтарь, всегда готовый стать в мятежную оппозицию к существующему. Поэтому для Герцена принципиально важно отметить, что родился он в значимом для русской истории 1812 г., опаленный его огненным дыханием, и еще более важно подчеркнуть связь своего отроческого «нравственного пробуждения» с 1825–1826 годами – временем выступления декабристов и последовавшей за ним казни пятерых «мятежников», ознаменовавшей начало нового, страшного и, в глазах Герцена, беспрецедентного по своему деспотизму николаевского царствования.

Русской жизни николаевских времен посвящены три следующие части «Былого и дум»: вторая часть – «Тюрьма и ссылка (1834–1838)», третья часть – «Владимир‑на‑Клязме (1838–1839)» и четвертая часть – «Москва, Петербург и Новгород (1840–1847)». Уже сами названия частей показывают, под каким углом зрения Герцен склонен рассматривать свою жизнь этих десятилетий: Владимир и Новгород – города, куда он был насильственно, по распоряжению правительства, выслан из Москвы, города его «ссылки». Образ героя – «мятежника», независимо мыслящей личности, бросающей вызов авторитарно‑бюрократической машине власти, – центральный образ этих частей книги. Одновременно Герцен дает в них широчайшую галерею портретов своих современников: от ближайших друзей, таких, как историки В. В. Пассек и Т. Н. Грановский, литератор Н. Х. Кетчер (любимейший друг Н. П. Огарев остается вне описаний, как идеальная фигура, не подлежащая не только критике, но даже взвешенной, отстраненной характеристике, способной разрушить заданную идеальность), до людей, с которыми писатель не был связан столь близкими отношениями, но с которыми так или иначе сообщался и контактировал в 1830‑1840‑е годы, до своего отъезда за границу. Среди них такие знаменитости, оставившие яркий, значительный след в русской культуре, как П. Я. Чаадаев и «декабрист без декабря» М. Ф. Орлов; философ Н. В. Станкевич и архитектор А. Л. Витберг, автор первого проекта храма Христа Спасителя; критики В. Г. Белинский и В. П. Боткин; славянофилы А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, братья И.В. и П. В. Киреевские и многие, многие другие.

Герцен – непревзойденный мастер «литературного портрета» реальной исторической личности. Характеристики, которые он дает изображаемому лицу: от физиогномических и поведенческих до внутренних, раскрывающих «тайну души», – всегда обстоятельны, точны и метки и в то же время емки и широки в том смысле, что писателю подчас достаточно двух‑трех штрихов, чтобы перед читателем возник образ живого человека, обладающего не только индивидуальным рисунком души, но и особой, «атмосферной» связью со своей эпохой, с историческим временем, в котором он родился, вырос и сформировался как личность. В этом также проявляются общая приверженность Герцена исторической теме и его своеобразный исторический детерминизм, при всем своем широкомасштабном захвате и глубокой философской оснащенности по‑своему ограниченный. Все изображаемые в книге представители русской культуры 1830‑1840‑х годов оказываются у Герцена жертвами своего времени – мрачной николаевской эпохи, вынуждающей их либо к невольному приспособлению к господствующим официальным вкусам государственной идеологии, либо – поскольку открытое сопротивление невозможно – к пассивному, внутреннему противостоянию ей. Способных на внутреннее сопротивление Герцен в четвертой части именует «нашими», имея в виду прежде всего круг западников, к которому в то время он принадлежал сам и к лучшим представителям которого относил: Чаадаева и Орлова – людей, по его определению, «разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета и семейной жизни»; Грановского, который, несмотря на николаевский официоз, враждебный культурным завоеваниям новой Европы, публично, на лекциях, читаемых в университете, высказывал симпатии европейскому духу прогресса, и Белинского с его «выстраданным, желчным отрицанием» зол русской жизни, разоблачаемых им в критических статьях, подобных, по образному выражению Герцена, «обвинительным актам», «трепещущим от негодования». К тем же, кто, возможно, вопреки собственным субъективным желаниям, объективно подчинился эпохе, Герцен причисляет традиционных оппонентов западников – славянофилов и таких близких им по патриотическому настроению культурных деятелей того времени, как поэт и филолог С. П. Шевырев, историк М. П. Погодин и других, называя их всех совокупно «не нашими». К ним ко всем может быть отнесена фраза, сказанная им о братьях Киреевских: «Сломанность этих людей, заеденных николаевским временем, была очевидна». Развивая свои теории о необходимости полного подчинения религиозному авторитету церкви и традиции, они, по Герцену, на поверку оказывались неявными сторонниками того самого консервативного николаевского официоза, который по своим культурным вкусам, как люди интеллектуально развитые, широко образованные и мыслящие, они не могли принять и от которого в быту отворачивались с негодованием. Однако на это, идущее от 1840‑х годов отношение к славянофилам у Герцена накладывается иное, в котором явно просматриваются нотки сочувствия к ним и к их оригинальному учению. Переживший крах своих прогрессистских западнических упований, автор «Былого и дум» теперь уже не так строго судит своих былых оппонентов. По‑прежнему не принимая их «иконописных идеалов» и не разделяя их «преувеличенного… чувства народности», он, тем не менее, готов признать, что славянофилы уже тогда, в 1840‑е, видели многое из того, что практически полностью было скрыто от глаз враждовавших с ними западников. Если в славянофильском учении, провозглашает Герцен, была какая‑то сила и правда, то заключалась она не в идее подчинения «раболепной византийской церкви», а «в тех стихиях русской жизни, которые они (славянофилы – С.Т.) открыли под удобрениями искусственной цивилизации». Характерно, что эпиграфом к главе «Не наши», где идет речь о славянофилах, Герцен берет свои же слова из опубликованного в 1861 г. в «Колоколе» некролога К. С. Аксакову: «…мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны в то время, как сердце билось одно».

Пятая часть книги «Париж – Италия – Париж (18471852)» состоит из двух разделов: «Перед революцией и после нее» и «Рассказ о семейной драме». Первый раздел посвящен пребыванию Герцена за границей в период революционных событий 1848–1849 гг. во Франции и первых лет после революции – до политического переворота, осуществленного в 1851 г. всенародно избранным президентом Луи Наполеоном, объявившим себя в 1852 г. новым императором Наполеоном III. Второй раздел посвящен разыгравшейся на фоне этих бурных политических событий семейной драме Герцена – увлечению его жены Натали Г. Гервегом, мучительным переживаниям автора по поводу случившегося, его отчаянным попыткам выяснения отношений с Гервегом, страданиям самой Н. А. Герцен, разрывавшейся между чувством и долгом, а также трагическим событиям, ставшим своеобразным страшным итогом семейной драмы: гибели маленького сына Герцена и его матери во время кораблекрушения и последовавшей вскоре за этим смерти Натали. Герцен прямо связывает свое разочарование во французской революции, приведшей сначала к «республике консерваторов», а потом к государственному, имперскому деспотизму Наполеона III, со своей личной трагедией и, верный концепции исторического детерминизма, пытается во всем, что произошло с ним в его частной жизни, обнаружить отголоски мощных исторических сдвигов, происходящих во всей Европе. Так, Гервег, несмотря на его революционные идеалы, объявляется Герценом пошлым и самовлюбленным «романтиком» – эгоцентриком, человеком красивого, эффектного жеста, за которым не стоит ничего, кроме инфантильного желания удовлетворять свои прихоти, не считаясь с интересами других людей, а его жена Эмма, благоговеющая перед величием мужа – «революционера», – духовно плоским существом, мещанкой, неспособной отличить подлинно человеческого и подлинно революционного величия от их жалких подобий. Оба они, по Герцену, принадлежат к «старому миру», отживающему миру старой Европы, ошибочно принимающей свое «пошлое» революционное воодушевление за зарю истинного обновления, тогда как себя самого и свою жену Натали, образ которой, при всей его психологической достоверности, сознательно и подчеркнуто идеализирован, писатель относит к людям, в которых уже пробудились ростки новой свободы, новых, по‑настоящему гармоничных человеческих отношений.

Последние три части книги: шестая – «Англия (18521864)», седьмая – «Вольная русская типография и «Колокол»», и заключительная восьмая часть – «Отрывки (18651868)» повествуют об английской эмиграции Герцена, об организации им в Лондоне Вольной русской типографии и деятельности по изданию газеты «Колокол», а также о жизни в Швейцарии и поездках в Италию и Францию в конце 1860‑х годов. Последние части отличаются от предыдущих почти полным отсутствием в них личного, автобиографического элемента. В 1857 г. Герцен женится на Н. А. Тучковой‑Огаревой, бывшей жене своего друга Огарева, – с его молчаливого согласия и не разрывая отношений с ним, однако этот факт не получил никакого отражения в мемуарной эпопее. По существу, последние части – это серия достаточно произвольно связанных между собой очерков, зарисовок и «портретов» лиц, с которыми Герцен встречался в эмиграции. Наибольшее внимание, по понятным причинам, уделено деятелям освободительного движения, европейским сторонникам новой свободы, революционерам‑изгнанникам, подобно самому Герцену спасавшимся в Лондоне от преследований со стороны правительств их стран. Таковы борцы за независимость своих народов от инонационального и консервативного монархического правления итальянцы Д. Гарибальди и Д. Маццини, поляк С. Ворцель, венгр Л. Кошут, о которых Герцен говорит с неизменным восхищением, считая их едва ли не последними достойными служителями идеала подлинно революционной свободы в современной «мещанско‑буржуазной» Европе.

Более критично герценовское отношение к Бакунину, развернутый «портрет» которого помещен в главе «М. Бакунин и польское дело» седьмой части. Изумление перед масштабом личности Бакунина, его феноменальными организаторскими способностями и фанатической преданностью избранной идее сочетается у Герцена с сомнениями в результативности и оправданности кипучей, но на поверку хаотичной и беспорядочной деятельности великого анархиста, которому всегда было мало только пропаганды и агитации и который настойчиво требовал от «лондонских эмигрантов» непосредственного участия в подготовке грядущего революционного взрыва.

Как прямая жертва бездушной и угнетающей николаевской эпохи представлен выведенный в главе «Pater V. Petcherine (Отец В. Печерин)» седьмой части русский эмигрант 1830‑х годов, выпускник Петербургского университета, талантливый филолог В. С. Печерин, ставший за границей монахом одного из католических орденов, а позже принявший сан католического священника. Не принимая религиозного выбора своего единоплеменника, судьба которого по внешнему рисунку напоминала его собственную, Герцен, убежденный антиклерикал и атеист, вновь, как и в случае со славянофилами, объясняет этот выбор внешним – историческим – давлением и не без тайного удовольствия отмечает в поведении самого Печерина и его монашеского окружения затверженную, искусственную механистичность, которую считает следствием подчинения живого и полнокровного человеческого «я» мертвой догме. В этой главе приводится переписка Печерина и Герцена середины 1850‑х годов, в которой оба участника, пытаясь поначалу идеологически повлиять один на другого, в конце концов остаются каждый при своем символе веры: Печерин – религиозном, Герцен – революционно‑прогрессистском.

Примечательно, однако, что в одном из писем Печерина содержится характеристика личности и мировоззрения его оппонента, вскрывающая в нем тот самый пласт сомнений, мировоззренческой неопределенности и тайного пессимизма, с которым Герцен боролся всю свою жизнь, но который так и не был им преодолен и всякий раз, в новой драматической ситуации, заявлял о себе с новой силой. «Вы же сами сознаетесь, – писал Печерин о Герцене и его поколении, – что вы все Онегины, то есть что вы и ваши – в отрицании, в сомнении, в отчаянии. Можно ли перерождать общество на таких основаниях?» Хотя в ответном письме Герцен отвергает этот упрек, сам текст «Былого и дум», если рассматривать его как единое целое, показывает, что к подобным сомнениям писатель на протяжении повествования возвращается не раз и не два, что они не оставляют его и не дают ему покоя. Когда в предисловии к книге мы читаем о том, что «человеку бывает подчас пусто, сиротливо между безличными всеобщностями, историческими стихиями и образами будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени», мы не можем не услышать здесь личной ноты. Ту же интонацию скорби и разлагающего, меланхолического сомнения, которую Герцен, как обычно, стремится заглушить верой в небессмысленность разумного человеческого деяния, направленного на добро и помощь страдающим и угнетенным, мы различаем в «философическом отступлении» в главе «Западные арабески» первого раздела пятой части, где, в частности, вновь говорится о нерасторжимой связи природы и истории и об истории как всего лишь функции природы. «Мы знаем, – размышляет Герцен, – как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без жертв, на грудах трупов – ей все равно, она продолжает свое… десятки тысяч лет наносит какой‑нибудь коралловый риф… Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу рифа. Чему‑нибудь послужим и мы». И дальше добавляет: «Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы». И вот его окончательный вывод: «Оттого‑то я теперь и ценю так высоко мужественную мысль Байрона. Он видел, что выхода нет, и гордо высказал это».

«Былое и думы» – произведение чрезвычайно замечательное также и в стилистическом отношении. Можно сказать, талант Герцена‑стилиста достигает в нем своей высшей степени проявленности. Для всех разделов книги характерны неожиданные и в то же время поразительно точные и яркие метафорические уподобления, «строительным материалом» которых оказываются самые разные области человеческой культуры: мифология, религия, история – классическая и современная, философия, наука; богатейшее интонационное разнообразие, подчас допускающее смешение различных интонаций, – к примеру, исповедальной и проповеднической – в пределах одного фрагмента или даже абзаца; постоянное вкрапление в текст иностранных слов и выражений – на латинском, французском, немецком, английском, итальянском языках; парадоксальные сочетания церковно‑славянской стилистической архаики с варваризмами‑европеизмами и живым русским разговорным стилем, в том числе грубоватым просторечием. В плане эстетического совершенства и исключительной художественной оригинальности «Былое и думы» – произведение, бесспорно находящееся на уровне лучших прозаических творений таких классиков русского XIX века, как Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, Достоевский.

Творчество Герцена – и его последнее сочинение «Былое и думы» является прямым тому подтверждением – это сложный, противоречивый сплав различных духовных импульсов, идейных устремлений и настроений, которые должны быть наконец поняты и осознаны именно в этом их противоречивом единстве, составляющем самую суть художественного мира писателя. Время, когда на Герцена навешивался идеологически плоский ярлык «пламенного революционера», не позволяющий пробиться ни к его реальной душе, ни к его проблематическому, ускользающему от однозначных определений мировоззрению, прошло.

o 1. «Детская и университет» (1812-1834) - жизнь в доме отца,

o 3. «Владимир-на-Клязьме» (1838-1839) - история любви Герцена и Натальи Александровны Захарьиной

o 4. «Москва, Петербург и Новгород» (1840-1847) - о западничестве и славянофильстве

o 5. «Париж - Италия - Париж (1847-1852): Перед революцией и после нее» - первые годы, проведенные Герценом в Европе

o 6. «Англия (1852-1864)»- период жизни писателя в Лондоне после смерти жены

o 7. «Русская эмиграция» - очерки о М. Бакунине и В. Печерине

o 8. (1865-1868) - впечатления А. Герцена от путешествия по Европе

o 9. «Старые письма» - письма от Белинского, Чаадаева, Грановского и пр.

С 1852 г. Герцен работает над главным трудом своей жизни – огромной мемуарной эпопеей «Былое и думы». В общей сложности работа над книгой заняла более полутора десятилетий: последние части писались в конце 1860‑х годов и были опубликованы уже после смерти писателя, наступившей в 1870 г. «Былое и думы» трудно отнести к какому‑то определенному жанру. «Мемуарная эпопея » – это современное название, характеризующее только две жанровые особенности герценовской книги: определенно мемуарный характер , т. е. воспроизведение в ней вполне конкретных исторических фактов, событий и участвующих в них реальных исторических лиц, а во‑вторых грандиозный охват изображаемого как во времени (от 1812 г. до второй половины 1860‑х годов), так и в пространстве ( русская жизнь и жизнь европейская – французская, английская, швейцарская, итальянская и, косвенно, других европейских стран). Вместе с тем единство книги создается за счет единства сознательно субъективной авторской интонации. Отсюда изобилие как бы пересекающих основное повествование интимно лирических признаний и публицистически острых рассуждений на политические, философские и иные темы. Герцен в одном из предисловий писал о том, что «Былое и думы» «не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».

Погруженность автобиографического героя Герцена в Историю, его связь с ней отчетливо видны уже в первой части книги «Детская и университет (1812–1834)», которую уместно сопоставить с двумя другими классическими автобиографическими повествованиями о детстве, отрочестве и юности –трилогией Л. Н. Толстого и повестью С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова внука». Во всех 3 пр-х изображается детство дворянского мальчика, утонченного, чувствительного, озабоченного нравственными вопросами, остро реагирующего на ложь и несправедливость. Однако мир чувств и переживаний маленьких героев Толстого и Аксакова – это камерный, замкнутый мир, ограниченный семьей и близкими людьми, мир, который как будто изолирован от Истории, в котором не бушуют исторические вихри. В отличие от них герою Герцена тесно в семейном мире, который он с раннего детства ощущает подавляющим, если не деспотическим, и спасение от которого пытается найти на стороне, за его пределами – там, где вершится История, взрывающая устоявшийся, налаженный быт и взывающая к его радикальному реформированию и преобразованию. Если герои Толстого и Аксакова – мальчики‑созерцатели, всего лишь заинтересованно наблюдающие за тем, что происходит с ними и вокруг них, то герой Герцена – маленький бунтарь, всегда готовый стать в мятежную оппозицию к существующему.

Русской жизни николаевских времен посвящены три следующие части «Былого и дум»: вторая часть – «Тюрьма и ссылка (1834–1838)», третья часть – «Владимир‑на‑Клязме (1838–1839)» и четвертая часть – «Москва, Петербург и Новгород (1840–1847)». Уже сами названия частей показывают, под каким углом зрения Герцен склонен рассматривать свою жизнь этих десятилетий: Владимир и Новгород – города, куда он был насильственно, по распоряжению правительства, выслан из Москвы, города его «ссылки». Образ героя – «мятежника», независимо мыслящей личности, бросающей вызов авторитарно‑бюрократической машине власти, – центральный образ этих частей книги. Одновременно Герцен дает в них галерею портретов своих современников: В. В. Пассек и Т. Н. Грановский, П. Я. Чаадаев, Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский и В. П. Боткин; славянофилы А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, братья И.В. и П. В. Киреевские и многие, многие другие.

Герцен – непревзойденный мастер «литературного портрета» реальной исторической личности. Характеристики, которые он дает изображаемому лицу: от физиогномических и поведенческих до внутренних, раскрывающих «тайну души», – всегда обстоятельны, точны и метки и в то же время емки и широки в том смысле, что писателю подчас достаточно двух‑трех штрихов, чтобы перед читателем возник образ живого человека, обладающего не только индивидуальным рисунком души, но и особой, «атмосферной» связью со своей эпохой, с историческим временем, в котором он родился, вырос и сформировался как личность.

Все изображаемые в книге представители русской культуры 1830‑1840‑х годов оказываются у Герцена жертвами своего времени – мрачной николаевской эпохи, вынуждающей их либо к невольному приспособлению к господствующим официальным вкусам государственной идеологии, либо – поскольку открытое сопротивление невозможно – к пассивному, внутреннему противостоянию ей. Способных на внутреннее сопротивление Герцен в четвертой части именует «нашими», имея в виду прежде всего круг западников , к которому в то время он принадлежал сам и к лучшим представителям которого относил: Чаадаева и Орлова, Грановского и Белинского . К тем же, кто подчинился эпохе , Герцен причисляет традиционных оппонентов западников – славянофилов и таких близких им по патриотическому настроению деятелей того времени, как поэт и филолог С. П. Шевырев, историк М. П. Погодин , называя их всех совокупно «не нашими». По‑прежнему не принимая их «иконописных идеалов» и не разделяя их «преувеличенного… чувства народности», он, тем не менее, готов признать, что славянофилы уже тогда, в 1840‑е, видели многое из того, что практически полностью было скрыто от глаз враждовавших с ними западников. Если в славянофильском учении, провозглашает Герцен, была какая‑то сила и правда, то заключалась она не в идее подчинения «раболепной византийской церкви», а «в тех стихиях русской жизни, которые они (славянофилы – С.Т.) открыли под удобрениями искусственной цивилизации». Характерно, что эпиграфом к главе «Не наши», где идет речь о славянофилах, Герцен берет свои же слова из опубликованного в 1861 г. в «Колоколе» некролога К. С. Аксакову: «…мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны в то время, как сердце билось одно».

Пятая часть книги «Париж – Италия – Париж (18471852)» состоит из двух разделов: «Перед революцией и после нее» и «Рассказ о семейной драме». Первый раздел посвящен пребыванию Герцена за границей в период революционных событий 1848–1849 гг. во Франции и первых лет после революции – до политического переворота, осуществленного в 1851 г. всенародно избранным президентом Луи Наполеоном, объявившим себя в 1852 г. новым императором Наполеоном III. Второй раздел посвящен семейной драме Герцена – увлечению его жены Натали Г. Гервегом, мучительным переживаниям автора по поводу случившегося, его отчаянным попыткам выяснения отношений с Гервегом, а также трагическим событиям: гибели маленького сына Герцена и его матери во время кораблекрушения и последовавшей вскоре за этим смерти Натали. Герцен прямо связывает свое разочарование во французской революции, приведшей сначала к «республике консерваторов», а потом к государственному, имперскому деспотизму Наполеона III, со своей личной трагедией и, верный концепции исторического детерминизма, пытается во всем, что произошло с ним в его частной жизни, обнаружить отголоски мощных исторических сдвигов, происходящих во всей Европе. Так, Гервег, несмотря на его революционные идеалы, объявляется Герценом пошлым и самовлюбленным «романтиком» – эгоцентриком, человеком красивого, эффектного жеста, за которым не стоит ничего, кроме инфантильного желания удовлетворять свои прихоти, не считаясь с интересами других людей, а его жена Эмма, благоговеющая перед величием мужа – «революционера», – духовно плоским существом, мещанкой, неспособной отличить подлинно человеческого и подлинно революционного величия от их жалких подобий. Оба они, по Герцену, принадлежат к «старому миру», отживающему миру старой Европы, ошибочно принимающей свое «пошлое» революционное воодушевление за зарю истинного обновления, тогда как себя самого и свою жену Натали, образ которой, при всей его психологической достоверности, сознательно и подчеркнуто идеализирован, писатель относит к людям, в которых уже пробудились ростки новой свободы, новых, по‑настоящему гармоничных человеческих отношений.

Последние три части книги: шестая – «Англия (18521864)», седьмая – «Вольная русская типография и «Колокол»», и заключительная восьмая часть – «Отрывки (18651868)» повествуют об английской эмиграции Герцена, об организации им в Лондоне Вольной русской типографии и деятельности по изданию газеты «Колокол», а также о жизни в Швейцарии и поездках в Италию и Францию в конце 1860‑х годов. Последние части отличаются от предыдущих почти полным отсутствием в них личного, автобиографического элемента. В 1857 г. Герцен женится на Н. А. Тучковой‑Огаревой, бывшей жене своего друга Огарева, – с его молчаливого согласия и не разрывая отношений с ним, однако этот факт не получил никакого отражения в мемуарной эпопее. По существу, последние части – это серия достаточно произвольно связанных между собой очерков, зарисовок и «портретов» лиц, с которыми Герцен встречался в эмиграции. Наибольшее внимание, по понятным причинам, уделено деятелям освободительного движения, европейским сторонникам новой свободы, революционерам‑изгнанникам, подобно самому Герцену спасавшимся в Лондоне от преследований со стороны правительств их стран. Таковы итальянцы Д. Гарибальди и Д. Маццини, поляк С. Ворцель, венгр Л. Кошут, о которых Герцен говорит с неизменным восхищением, считая их едва ли не последними достойными служителями идеала подлинно революционной свободы в современной «мещанско‑буржуазной» Европе.

Более критично герценовское отношение к Бакунину, развернутый «портрет» которого помещен в главе «М. Бакунин и польское дело» седьмой части. Изумление перед масштабом личности Бакунина, его феноменальными организаторскими способностями и фанатической преданностью избранной идее сочетается у Герцена с сомнениями в результативности и оправданности кипучей, но на поверку хаотичной и беспорядочной деятельности великого анархиста.

Как прямая жертва бездушной и угнетающей николаевской эпохи представлен выведенный в главе «Pater V. Petcherine (Отец В. Печерин)» седьмой части русский эмигрант 1830‑х годов, выпускник Петербургского университета, талантливый филолог В. С. Печерин, ставший за границей монахом одного из католических орденов, а позже принявший сан католического священника. В этой главе приводится переписка Печерина и Герцена середины 1850‑х годов, в которой оба участника, пытаясь поначалу идеологически повлиять один на другого, в конце концов остаются каждый при своем символе веры: Печерин – религиозном, Герцен – революционно‑прогрессистском.

«Былое и думы» – произведение чрезвычайно замечательное также и в стилистическом отношении. Для всех разделов книги характерны поразительно точные и яркие метафорические уподобления, «строительным материалом» которых оказываются самые разные области человеческой культуры: мифология, религия, история, философия, наука, постоянное вкрапление в текст иностранных слов; парадоксальные сочетания церковно‑славянской стилистической архаики с варваризмами‑европеизмами и живым русским разговорным стилем.

6. Общая характеристика творчества и идейной эволюции Герцена (Герцен как идеолог, публицист и литературный критик) // Социально-философская проблематика повести Герцена «Доктор Крупов» и рассказа «Сорока-воровка».

В историю русской общественной мысли Александр Иванович Герцен (1812-1870) вошел как своеобразный и талантливый публицист, философ и социолог, литературный критик и журналист; в историю русской литературы – как один из наиболее значительных участников нового литературного направления и начальной ступени его развития – «натуральной школы» 1840-х годов.

Расцвет художественного творчества Герцена относится к 40-м годам. От отвлеченной романтики повестей и поэм 30-х годов он перешел к реалистической прозе. Романом «Кто виноват?» и примыкающими к нему повестями он вписывает своеобразную страницу в русскую литературу нового периода ее развития. Идейное развитие Герцена началось очень рано вспышкой романтических настроений в связи с поражением декабристов. Четырнадцатилетним мальчиком он смог уже поставить перед собой важнейший вопрос: на чьей стороне он сам-на стороне казненных пли палачей. Он сразу и твердо решил его и на всю жизнь стал непримиримым врагом помещичьего и царского деспотизма.

Вместе со своим другом Н. П. Огаревым Герцен еще с.конца 1820-х годов, подобно Лермонтову, ушел в эту «внутреннюю работу», обусловившую их напряженное внимание к собственной душевной, умственно-нравственной жизни. Отсюда проистекала характерная черта идейной рефлексии, сказавшаяся на всем складе их мышления и творчества. Но не только внешние условия препятствовали развитию художественного творчества Герцена в 30-е годы. Творческое воображение вообще не было его стихией. По самому складу своего ума он был больше публицист и философ, нежели художник, и сам сознавал это. Тем не менее романтическое творчество Герцена 30-х годов – важная ступень его идейного развития, без понимания которой не все может быть ясно и в его реалистических произведениях.

«До крестьянской реформы 1861 г. Герцен продолжал в своем творчестве идейную традицию дворянской революционности. Но он продолжал ее в новых условиях и осознавал это. «После декабристов,- писал он, все попытки основывать общества не удавались действительно; бедность сил, неясность целей указывали на необходимость другой работы – предварительной, внутренней».

В 1841 г он знакомится с книгой Л. Фейербаха «Сущность христианства», в которой находит для себя убедительные доказательства необходимости, законности и естественности атеистического взгляда на мир. Фейербах заставил Герцена усомниться не только в идее Бога и бессмертия души, но и в идее божественного Провидения, управляющего судьбами людей и народов. Теперь Герцен считает, что никто извне не гарантирует человеку возможности обретения когда‑нибудь в будущем счастливого, духовно наполненного существования – Царства Божия, ни на небе, ни на земле. Человек должен со смирением признать, что он – часть слепых, хаотически‑бессмысленных материальных процессов, происходящих в природе, и быть благодарным науке за то, что, открыв его трагическое положение в мире, она ставит его лицом к лицу с этой печальной истиной, разоблачая всякие попытки убежать от нее. Герцен делает вывод о том, что, лишенный верховного божественного Смысла, человек отныне может и должен сам вносить свой человеческий смысл в хаотическое «брожение» природных элементов, преобразуя и организуя их в соответствии со стоящей перед ним целью. Следовательно, высшее предназначение человека – это активное, энергичное действие, направленное на преобразование несовершенной действительности. Неспособный преодолеть смерть, человек, по крайней мере, может улучшить, усовершенствовать существующее общественное устройство, примиряться с которым он, обладающий силой и разумом, равными тем, какими в его представлении обладали боги, не имеет никакого права.

Герцен, складывавшийся как писатель в основном под воздействием идей декабризма и художественного метода Гоголя , выступил в 40-е годы крупнейшим представителем самого левого крыла «натуральной школы». Проявляя живейший интерес к интеллектуально-психологическому изображению своих персонажей, он наметил и главнейшую магистраль последующего развития критического реализма: преодоление слабых сторон «натуральной школы» - тенденций описательности, фактографичности и социологичности. Творческая эволюция Герцена заключалась во все более последовательном подчинении художественного творчества задачам революционной борьбы.

Литературная деятельность Герцена началась ещё в 1830-х годах. Первая статья, подписанная псевдонимом Искандер , была напечатана в «Телескопе» за 1836 год. Во Владимире написаны: «Записки одного молодого человека». С 1842 по 1847 год помещает в «Отечественных записках» и «Современнике» статьи: «Дилетантизм в науке», «Дилетанты-романтики», «Буддизм в науке», «Письма об изучении природы». Здесь Герцен восставал против учёных педантов и формалистов, против их схоластической науки, отчуждённой от жизни, против их квиетизма. В «Письмах об изучении природы» Герцен решает вопросы об отношении мышления к бытию и о методе научного мышления. В этой работе он отстаивает мысль, что общественная жизнь основывается на борьбе нового со старым, и это новое, прогрессивное должно победить. Тогда же Герценом написаны: «Несколько замечаний об историческом развитии чести», «Из записок доктора Крупова», «Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Москва и Петербург», «Новгород и Владимир», «Станция Едрово», «Прерванные разговоры».

Из всех этих произведений особенно выделяются повесть «Сорока-воровка», в которой изображено ужасное положение «крепостной интеллигенции», трагический образ женщины, талантливой крепостной актрисы.и роман «Кто виноват?», посвященный вопросу о свободе чувства, семейных отношениях, положении женщины в браке. Основная мысль романа заключается в том, что люди, основывающие свое благополучие исключительно на почве семейного счастья и чувства, чуждые интересов общественных и общечеловеческих, не могут обеспечить себе прочного счастья, и оно в их жизни всегда будет зависеть от случая. В повести «Доктор Крупов» Герцен изобразил отвратительные картины крепостнической действительности, нашедший дальнейшее развитие в «Сороке-воровке». В этих произведениях со всей остротой ж выразительностью обличается произвол самодержавно-крепостнического строя.

Из произведений, написанных Герценом за границей, особенно важны: письма из «Avenue Marigny» (первые напечатаны в «Современнике», все четырнадцать под общим заглавием: «Письма из Франции и Италии», издание 1855 года), представляющие замечательную характеристику и анализ событий и настроений, волновавших Европу в 1847-1852 годах. Здесь мы встречаем вполне отрицательное отношение к западноевропейской буржуазии, её морали и общественным принципам и горячую веру автора в грядущее значение четвёртого сословия. Особенно сильное впечатление и в России, и в Европе произвело сочинение Герцена «С того берега», в котором Герцен высказывает полное разочарование Западом и западной цивилизацией - результат того умственного переворота, которым и определилось мировоззрение Герцена в 1848-1851 годах.

В своих работах Герцен показал, что необходимо критически использовать философию Гегеля. Они способствовали развитию материалистических идей в России. Писарев в статье «Памяти Герцена» высоко оценил труд Герцена: «В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени. Он усвоил диалектику Гегеля. Он понял, что она представляет из себя «алгебру революции».

«Сорока-воровка» - повесть 1848 года. Произведение посвящено Михаилу Семёновичу Щепкину. Название дано в честь исторической мелодрамы 1815 года Кенье и д’Обиньи, в которой играла главная героиня повести.

Повесть начинается с беседы трёх мужчин, не названных по имени. Они пытаются найти ответ на вопрос: «Почему в России нет великих актрис?» Так и не придя к общему мнению, они просят появившегося собеседника, известного артиста, рассудить их. Но артист, вместо ответа на их вопрос, утверждает, что знал великую актрису, и рассказывает историю их встречи.

Когда-то на заре своей артистической карьеры артист решил поправить своё материальное положение и устроиться в театр князя Скалинского. С этой целью он прибыл в имение князя. Устройство и богатство театра произвели на него самое лучшее впечатление. Но игра актеров, а это были крепостные князя, его не впечатлила, пока он не увидел спектакль «Сорока-воровка». Актриса, игравшая главную роль, Аннет, своей игрой поразила его до самой глубины души. По окончании спектакля актер бросился за кулисы, чтобы выразить все свое восхищение, но лакеи князя не пропустили его. Приложив немало усилий, рассказчик все же смог встретиться с актрисой. Она рассказала актёру свою историю. Раньше она принадлежала другому помещику, он был добрый и простой человек, он уважал её, занимался её образованием, в его крепостном театре она и стала актрисой. Но хозяин скоропостижно скончался, и вся труппа была продана Скалинскому. У князя были совсем иные порядки, он был строг и требовал от своих актёров подчинения и раболепия. Старику князю приглянулась молодая талантливая актриса, и он стал недвусмысленно за ней ухаживать и требовать её внимания. Она отвергла его, вызвав гнев и негодование. Её стали притеснять и оскорблять. В отместку графу она завела интрижку и забеременела. Услышав эту историю, актёр передумал идти в труппу Скалинского, собрал вещи и уехал. Постоянные гонения подорвали здоровье Аннеты, и вскоре после отъезда рассказчика она умерла.

В повести «Сорока‑воровка» Герцен, как типичный западник‑либерал, обличает несовершенство российского социума, усматривая одно из главных его зол в крепостном праве . Но проблематика повести, как всегда у Герцена, шире прямолинейного обличения. Жертвой крепостного закабаления в произведении оказывается талантливая русская актриса – человек с ярко выраженным чувством собственного достоинства, невероятным самообладанием и высочайшей, не характерной для обычной крестьянки, внутренней культурой европейского образца. Образ героини, Анеты, по силе характера и известной идеализированности еще больше, чем образ Любоньки Круциферской, напоминает героинь Жорж Санд и является живой иллюстрацией сен‑симонистской идеи о насущной необходимости эмансипации женщины, достоинства и таланты которой недооцениваются и подавляются современным обществом.

В повести «Доктор Крупов», написанной в форме дневника доктора, где тот излагает свои соображения о странных психических отклонениях в сознании людей, искренне убежденных в своем здравомыслии, – Герцен продолжает тему «безумия», пронизывающего все общество, живущее традиционными представлениями, и дает ей широкую философскую трактовку. При этом широта взгляда Герцена‑философа вновь, как и в финале «Кто виноват?», имеет скрыто пессимистическую окраску. Доктор Крупов, медик и социолог в одном лице, ставит откровенно неудовлетворительный диагноз обществу, которое, по его мнению, охвачено множеством различных недугов. К наиболее страшным из них он относит романтизм – «духовную золотуху», неестественным образом раздражающую человеческий организм и истощающую его «страстями вымышленными», и аристократизм – «застарелую подагру нравственного мира». Если, по определению доктора, «всякий человек… с малых лет, при содействии родителей и семьи, приобщается мало‑помалу к эпидемическому сумасшествию окружающей среды», то где гарантия, что когда‑нибудь будет положен конец этому процессу? Правда, наряду с пессимистически звучащим утверждением, что вся человеческая история есть «не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия», герой высказывает суждение, что одновременно происходит «медленное излечение» человеческого рода, позволяющее надеяться на то, что «через тысячу лет двумя‑тремя безумиями будет меньше». За этим суждением, конечно, стоит надежда самого автора, его вера в науку и прогресс человеческого знания, однако предлагаемые героем в конце повести конкретные рекомендации к излечению людей, страдающих от «эпидемического сумасшествия», а именно – воздействовать на них «шампанским» или «бургонским» – слишком наивны, чтобы принимать их всерьез и за простодушным научным оптимизмом Крупова не увидеть тайных герценовских сомнений в отношении обнаружения, будь то в настоящем или в будущем, подлинных способов излечения, которые могли бы радикально изменить в лучшую сторону несовершенную человеческую природу.

Несуществующие реально герои вымышленных романных сюжетов откровенно раздражают Герцена: это восковые статуи, слепки, у которых все внешнее, вдобавок все выдуманное, внутри которых нет жизни, нет загадки. Записки, мемуары, по его мнению, напротив, запечатлевают реальную, живую «эксцентрическую жизнь», полную вопросов и тайн. Они объективно и непреходяще ценны: документальны, подлинны, в них воссоздано живое человеческое прошлое. По этой логике толстовское «Детство» действительно выше «Войны и мира».

Главное произведение Герцена-писателя «Былое и думы» (1852— 1867) относится именно к произведениям о жизни реального человека и о событиях подлинного прошлого, былого.

Особенности жанра этого грандиозного произведения объективно вытекают из особенностей творческой личности Герцена-синтетика, о которых говорилось выше. Художественное и документально-автобиографическое начала сложным образом сосуществуют в «Былом и думах». Так, начинаются они с событий войны 1812 г., в которых поневоле приняла в Москве участие семья И.А. Яковлева вместе с сыном Александром. Поскольку Герцен был тогда младенцем, сам об этих событиях помнить не мог и знал о своем в них участии только с чужих слов; он применяет чисто писательский прием: вводит в начале книги образ своей няни и обобщенно обрисовывает некий неоднократно возникавший в детстве между собой и ею разговор.

Далее начинается рассказ няни, посвященный тому, как семья Яковлева, спасаясь от бушевавшего в Москве пожара, вышла со слугами на Тверской бульвар и едва не стала жертвой пьяных французов-мародеров. Интересно, что Герцен довольно скоро в точно рассчитанном месте сменяет ее на стезе повествования и как бы начинает вспоминать далее сам Герцен, как заправский мемуарист, реально вспоминающим события и ситуации, о которых он ведет рассказ, описывает даже поношенный костюм отца, отсутствие на нем парика и тому подобные конкретные детали. Разумеется, в данном случае перед нами не проявление фантастической остроты его младенческой памяти, а чисто литературные приемы, работа художественного воображения писателя с опорой на полученные во взрослом возрасте знания о городской дворянской моде того времени. Это лишнее напоминание, что «Былое и думы» — не мемуары в обычном смысле, а нечто куда более сложное по жанру.

Далее Наполеон в тексте «Былого и дум», как это и было в исторической реальности, обращается к отцу с предложением отвезти от него письмо к Александру I, причем их разговор воссоздан в форме прямой речи, а не дан в пересказе — словно Герцен при нем присутствовал: еще один пример синтетического (одновременно и литературно-художественного в ряде черт, и очерково-документального в своей событийной основе) характера повествования.

Как писатель Герцен многократно проявляет в отношении реально существующих людей тот глубокий художественный психологизм, который плохо удавался ему в отношении вымышляемых героев. «Былое и думы» буквально поражают обилием ярчайших человеческих характеров. Митрополит Филарет, декабрист генерал М.Ф. Орлов, архитектор Витберг, Николай I, шеф жандармов Дубельт, Бакунин, Гарибальди, Маркс и многие другие исторические деятели появляются на страницах произведения. Нередко Герцен весьма субъективен — опять же вполне по-писательски он откровенно шаржирует малосимпатичных ему людей (в виде примера можно назвать такие разные фигуры, как Николай I и Карл Маркс). В других случаях он превращает реальных людей в интереснейшие литературные персонажи, а посвященные им страницы начинают выглядеть как вставляемые по ходу повествования блестящие сюжетные новеллы. Такова, например, история о похождениях князя Долгорукова, которого Герцен наблюдал в период своей высылки в Пермь (другое написание его фамилии, также применяемое в «Былом и думах»,— Долгорукий).

Незадолго до своей ранней смерти жена Герцена Наталья Александровна (урожденная Захарьина — она была двоюродной сестрой мужа) пережила малопонятное увлечение Г. Гервегом — ничтожным эгоистом, позером и трусом, разыгрывавшим из себя «революционера-демократа» и сочинявшим по-немецки посредственные стихи, не раз переводившиеся в СССР из-за их трескучей «революционности» (вскоре она в нем целиком разочаровалась, заявив в письме от 18 февраля 1852 г., что его «характер вероломный, низко еврейский»). Тогда же при кораблекрушении погибли мать Герцена и его сын Коля. В 1852 г. писатель стал записывать рассказ о своей только что происшедшей личной трагедии. (Эту изначальную часть «Былого и дум», которую при публикации называют обычно «Рассказом о семейной драме», сам Герцен не печатал потом до конца жизни.) Чувствуется, что интонации, ставшие затем определяющими для большинства разделов произведения в целом, еще не найдены здесь: «Рассказ о семейной драме» содержит много чисто риторических приемов, беллетристического сюжетного «инсценирования» эпизодов пережитого (с другой стороны, объективный самоанализ тут, в силу личного характера темы, психологически труден автору). Герцен всецело оправдывает свою Natalie, более того — духовно поднимает ее на недосягаемую высоту, скорбит и тоскует о ней. От истории «кружения сердца» ассоциации потянулись к юности, когда Александр и Наталья полюбили друг друга, к детству — так, вначале без четкого умопостигаемого плана, стало постепенно складываться будущее произведение эпических масштабов, которое создавалось потом полтора десятилетия.

«Былое и думы»(1852-1868гг) - это творч. и политич. биография Г., где он описывает осн. моменты своей жизни. Сам Герц.называл это «Исповедью»: первые 5 частей жизнь с детства до событий 50-52 гг.(осень 51-гибель матери и сына),(май 52-смерть жены), 6 часть-Англия50-е,7,8 части -60-е гг. Сначала Герц.хотел написать лишь о трагич.собыиях своей жизни, но потом расширил-«Одно воспоминание вызывало сотни других». Необычен автобиографизм-он говорит о событиях без личного участия-будто он очевидец, соединил несколько реальных эпизодов в один(вся 1 глава- рассказы Веры Артамоновны+семейные предания; рассказы отца+личн.воспоминания. Герц.настраивает читателя на пинцип отрывочности, не желает скрепить главы, отказ от сюжетного хронологич.построения.

Безусловно, здесь больше политич. и обществ.моментов, но всё же мы можем проследить, как формировалась личность автора. Он начинает с няни, Веры Артамоновны, как она рассказывала ему маленькому, о пожаре в Москве, как его отец б/в плену у Наполеона, как они с матерью и братом еле выжили. Потом универские годы, западники и славянофилы, политич. и обществ.противостояние, Чаадаев, его друг. Посвятил эту книгу Герцен своему лучшему другу Огареву. Это и противоречивый путь Герцена-мыслителя и революционера в годы перелома его мировоззрения в сторону демократа от либерализма. Книгу пронизывает безумная любовь к России. Г. б/патриотом. Патриотизм переплетается с темой революционной борьбы за лучшее будущее народа. Огромное воздействие на формирование такого революционного мировоззрения Г. оказало восстание декабристов. Жанр : Это смешение жанров в мемуарном повествовании, включение своеобразного историч. романа и фельетонной публицистики в творч. и худ.автобиографию. Всё это б/новаторством. Много портретов, к-рые глубоко лиричны. Блестящие афоризмы. Есть моменты очень напряжённые, почти реальные, дающие почувствовать ту ситуацию, пережить ее с автором. Мы видим синтетичность книги на всех уровнях:1)ЖАНР-ромн, хроника, мемуары, записки, худ.очерк, дневниковые записи, письма.2)СТИЛЬ-аналитич.главы: оценка историч.событий, лиризм, исповедальность.

Былое и думы – самое значительное произведение Герцена – создавалось почти16 лет. За это время менялся замысел произведения, его формы и способы изображения жизни. Поводом к созданию было стремление Герцена после смерти жены написать исповедь о семейной драме. Своей исповедью Герцен хотел восстановить в глазах своих детей, друзей благородный облик жены. Но постепенно замысел книги расширялся, превратившись в повествование о событиях не только частных и семейных, но и, прежде всего, об истории общественной жизни Росси и Европы.

Жанр «Былого и дум» не имеет аналога в русской литературе. Герцен часто называл свое произведение записками, но протестовал, когда Тургенев относил «Былое и думы» к хронике.

Былое и думы – это художественная мемуарная эпопея. Вряд ли можно отнести это уникальное в русской и мировой литературе произведение к романному жанру. Былое и думы – художественное произведение уже потому, что оно основано на строгом отборе материала. Авторская избирательность определялась художественным замыслом писателя, воплощавшего в героях своей книги единство индивидуального и исторического. Былое, о котором повествует Герцен, передается в самых разнообразных художественных формах: это и жанровые сцены и диалоги, и литературные портреты, и лирически и сатирические авторские отступления, в которых содержатся оценки изображаемого. Весь этот неоднородный, сложный материал, объединен аналитической мыслью автора, которая также обладает эстетическим качеством. Важнейшими вехами для читателя, постигающего движение авторской мысли, являются и названия глав, и всегда оценочные подзаголовки к ним, и эпиграфы, и литературные цитаты из произведений мировой и русской литературы, и многочисленные метафоры, сравнения, каламбуры, рассчитанные на ассоциативность читательского восприятия.

Былое и думы – книга неоднородная по содержанию и способу изложения. Первые пять частей представляют собой единое целое, где главным действующим лицом является автобиографический герой, этапы его жизни, эволюция его мировоззрения в тесной связи с историческим временем. Личное и общее не отделимы друг от друга.

В 6-8 частях на первом плане уже не прошлое героя, а его думы, его взгляд на мир. Многие главы этих частей не являются мемуарными, по своему жанру они ближе к журнальной статье или очерку. Тем не менее – былое и думы – книга цельная, внутреннее единство ей придает личность автора, изопята жизни и раздумий которого читатель должен был извлечь гражданский и нравственный уроки.

Тема формирования «гражданской нравственности» объединяет эпизоды детства, юности, университетских лет автобиографического героя. Воспитание «временем», или самой жизнью, чувства справедливости. Гуманности, протеста против «всякого произвола» автор «Былого и дум» считал одним из важнейших факторов развития своего героя. Боль за поруганное человеческое достоинство стала важнейшей особенностью натуры героя книги, причиной поиска им «теории», которая помогла бы изменить жизнь.